Оттепель расходилась. Повсюду стояло звонкое, сильное теньканье капели, утоптанный в ледяной крспости массу снег на тротуарах таял, сверху на нем образовалась слюдяно блестевшая пленка воды. Кое где в выбоинах, ямках, всяких углублениях натекли и стояли мутно недвижно лужи.

Валенки у Евлампьева промокли, при каждом шаге в них хлюпало, ногам было неприятно, осклизло и холодно, и хотелось скорее дойти до дома, стащить эти расквашенные валенки и сунуть ноги в сухое шерстяное тепло.

Он думал об Елене. Мысли, крутившиеся в трамвае вокруг Гали с Федором, перескочили на нее – не заметил как. «Ты меня можешь упрекать только как мать. А за все остальное…» У Федора, у того объяснение как броня: не водочка, не эти разметчицы с ветошью, он бы просто с катушек слетел, хрупнул бы, как сталь перекаленная… Обоим, выходит, – окошечко со свежим воздухом, глотнуть подзаправиться… да у Федора то – война, какое никакое, а оправдание… А у нее то что? Устала она!.. Отчего устала? «А я все таки не рядовой сотрудник, я начальник…» Ну и не лезла бы вверх, не карабкалась бы, кто тебя заставлял, заставляли, что ли?!

Уж коли родилась женщиной, раз рожать надо, раз материнский инстинкт втолкан в тебя природой – не избавиться, – раз нужно тебе детей растить да дом на себе везти – огонь в очаге поддерживать, – так и не лезь, не карабкайся изо всех сил, прямо ногти в кровь, ногти тебе белые да красивые нужны, что ты лезешь, дура ты эдакая?! Ну, как останешься без Виссариона, с каким нибудь вроде своего главного технолога, балбеса непробиваемого, вот узнаешь, в чем он, свежий воздух, был, вот хлебанешь, то то понаслаждаешься карьерой своей…

Евлампьев распалился, произнося про себя все эти горькие, гневные, обличающие слова, сердце бухало в голове, дыхание перехватывало. Господи боже милостивый, и ведь главное же, другому, совсем другому учили ее, совсем другое вклалывали,откуда взялось это, каким ветром надуло? Или не надувало ничего, а само собою сложилось, а то, что вкладывали в нее, в одно ухо входило, во второе выходило, оставалось что то совсем иное. вовсе не тобой вкладываемое?.. Лучше ведь Ермолай неудачник, чем она с этим своим хождением на цыпочках перед балбесом непробиваемым. Ермолай хоть порядочность какую то в себе сохранил, честность…

Возле дома мелькали оранжевые жилеты дорожных рабочих.

«Опять канаву, что ли?» – усмехнулся Евлампьев, перебивая этой усмешкой мысли об Елене.

Но когда он подошел к самому дому, то понял, что так оно и есть.

В утоптанном снегу тротуара была пробита вдоль всего дома длинная узкая лента, воткнутые в сугробы, торчали, блестя отполированными ручками, перфораторы, и на дороге за газоном механики возились с компрессором, готовя его к работе.

Евлампьев остановился и с минуту стоял, переводя взгляд с оранжевожилетных рабочих на механиков у компрессора и обратно. Чепуха какая, неужели действительно снова?

– Простите, – проговорил он, обращаясь к стоявшей неподалеку группке рабочих, расслабленно блаженно смаливших на оттепельно волглом воздухе сигареты. – Простите, а что же, снова будете здесь копать?

Двое из трех рабочих расслабленно лениво повернули к нему головы, и один, выпустив дым и цыкнув под ноги, ответил с задорностью:

– Почему снова, батя? Мы лично ничего тут еще не копали.

Они, все трое, были молоды, совсем молоды – моложе Ермолая, мальчишки, только, наверное, после армии, дембеля, устроившиеся в городе по лимиту, и Евламльев со своим вопросом казался им, должно быть, некоей живой замшелостью, ненужно толкущейся под ногами в их жизни.