– С чего это ты взял? – спросила она наконец.

И по этому ее молчанию, по глазам ее, по тому, как она ответила, Евлампьев уверился: все точно.

– Он, да? – подал ей фотографию, указывая пальцем в твердокостое улыбающесся усатое лицо.

Елена снова не ответила.

Евлампьев покачал головой:

– Ах ты!.. – И спросил торопливо, стыдясь своего вопроса и боясь Елениного ответа: – Саня не знает?

– Еще не хватало! – сказала Елена. И, не дожидаясь больше никаких его слов, вопросов, укоров, проговорила быстро, теперь уже не глядя Евлампьеву в глаза, забирая у него из рук фотографии и шлепая их на стол лицом вниз: – Я так устала, папа! Я так устала… Я такая вымотанная была!.. Неужели ты, отец, этого не понимаешь? Ты, отец! Ты меня можешь упрекать только как мать. Но я что, плохая мать?

Вовсе нет. Отнюдь не плохая. И ты знаешь. А за все остальное… За все остальное не имеешь права. Я бы даже могла и не объясняться с тобой по этому поводу. Не оправдываться. Это уж я… Ведь вся семья на мне, весь дом… все я! И на работе воз какой! Отдушину мне можно иметь, окошечко какое то – свежего воздуху глотнуть?!

– А что, в другом чем то окошечко это никак найти нельзя?

Елена, казалось, не услышала его.

– Нужно извиниться, папа, – сказала она. В голосе ее появилась прежняя требовательность. – Обязательно нужно. Ты понимаешь это, нет?

– Что, на колени мне перед ним бухнуться?

Еще ему хотелось сказать, что нечего было приглашать своих начальников, не ее день рождения, на свой бы – так другое дело, но он не сказал.

– Нет, папа, бухаться от тебя никто не требует, – сказала Елена. – Как угодно, в любой форме, любым способом – извинись, и все. Главное, чтобы у него осадка не осталось.

«Боже милостивый… моя дочь!» – подумалось Евлампьеву с какой то давящей, мозжащей тяжелой болью, неприязнью, чуть ли не ненавистью, и он ужаснулся этому. «Да ведь дочь, дочь же!..» – проговорил он себе с торопливостью, как бы убеждая себя, и с тою же торопливостью сказал вслух:

– Хорошо, Лена…

Такое ощущение было, будто выпустили из него, как из велосипедной камеры, воздух.

И только уже входя в комнату, видя, как одна за другой заповорачивались к ним от стола головы, спросил Елену еще раз:

– Так что, в другом чем то окошечко это никак найти нельзя?

– Можно и в другом, – ответила Елена, показывая голосом, что ни о чем подобном больше говорить не намерена.Было бы в ком, – скаламбурила она со смешком и глянула на Евлампьева быстрым взглядом: все он понял?

        11      

Наледь на окне таяла, и талая вода затекала на прилавок, под стопки газет. Никакой тряпки на подобный случай у Евлампьева припасено не было, и он промокал волу носовым платком, выжимал его на пол себе под ноги и снова промокал.

В верхних своих шибках окно совсем очистилось, и сквозь мокро блестящее стекло было видно ни разу до того Евлампьевым не видимое отсюда грязно сизое низкое облачное небо.

Утром, вставши, Евлампьсв не поверил глазам: термометр показывал всего лишь градус мороза. Это после ночи то, в половине седьмого! Но когда вышел на улицу, то въявь ощутил, что градус, никакого мороза, весна прямо, и подумал еще: не оттепель ли? Теперь было ясно, что оттепель. А по телевизору, по местной программе, передавали вчера – десять мороза и усиление его к концу дня. Вот тебе, однако, и научные предсказания…

В дверь за спиной постучали. Постучали крепко, с хозяйской какой то требовательностью, и она запрыгала на крючке.