– Нам с Саней ясно, – сказал Евлампьев. – Ясно, Саня?

– Ясно! Ясно! – Виссарион, улыбаясь, поднялся н чокнулся с Евлампьевым. – Дай бог, если так, Емельян Аристархович. Спасибо!

Елена, поймал ее взгляд Евлампьев, смотрела на него со своего места с укоряющей снисходительностью сильного к слабому.

– Ничего, ничего, – сказал ей Евлампьев громко. – Это наше с Саней…

И все вошло затем в ту, намеченную колею, осело в ней и пошло побежало. Бородатый, взявший на себя роль тамады, давал слово тому, этому, третьему, и та самая желанная черта незаметно была переступлена, перевалили через нее – не обратили внимания.

Когда начал говорить Еленин начальник, Евлампьев не заметил. Он разговаривал с Ксюшей – что желаннее всего было ему за этим столом, Ксюша ни с того ни с сего стала выспрашивать у него об его юности, как они познакомились с бабушкой и почему он не закончил института, о братьях Игнате и Василии стала выспрашивать, и что он сделал, Игнат, если тогда, в тридцать девятом, его арестовали и уже не выпустили. Евлампьев отвечал, тщательно подбирая слова, взвешивая каждое и обдумывая, и в такую вот паузу между словами вдруг услышал: «Сейчас, когда мы стоим накануне третьей мировой войны…»

Третьей мировой войны?!

У Евлампьева внутрн как полыхнуло, он вскинулся и весь потянулся в сторону говорившего, не закончив того, о чем рассказывал Ксюше, и помаячил ей пальцем: погоди немного, потом!

– Сейчас, когда мы стоим накануне третьей мировой войны, – говорил главный технолог, стоя над столом с рюмкой и сосредоточенно глядя в стену перед собой, но будто не в нее, а за нее, сквозь, в некую прозреваемую им даль, – на людей творческого, зрелого возраста, именно сорока пятидесятилетних, значит, ложится основная, самая тяжкая ответственность за судьбы страны и нации. В какой бы области они ни трудились. Сфере материального или нематериального… И вот я желаю вам, Виссарион Евгеньич, постоянно чувствовать эту великую ответственность, которая свалилась на наши плечи, помнить о ней постоянно и сдюжить под ней.

Он перевел свой сосредоточенный и уже плывуще захмелевший взгляд на Виссариона, поднял рюмку, показывая, что закончил и готов чокаться, и Евлампьев, с гулко и жарко бухающим в голове сердцем, проговорил, сбиваясь:

– Простите… я, видимо, что то прослушал… вы сказали: накануне третьей мировой войны… Вы что, владеете какими то фактами?

– Какие тут факты нужны! Это, знаете, только глупцу непонятно, – полуоборачиваясь к нему, ответил главный технолог. – Заявление ТАСС какое!

Евлампьев все понял. Сердце, жарко стучащее в голове, ухнуло вниз, на свое место в грудной клетке.

– Простите, – сказал он главному технологу, – но говорить такие вещи… просто так, ради красного словца… На каком основании, вы что, думаете…

– Что здесь думать? – Главный технолог все с тою же сосредоточенностью на лице пожал плечами. – Тут нечего думать. Нужно быть слепцом, чтобы не увидеть. – Ему доставляло явное удовольствие говорить об этом, словно бы от одного лишь звучания слов, которые произносил, жизнь его разом делалась выше и содержательнее, наполнялась неким значительным, неохватным для взора смыслом.

Евлампьев почувствовал, как откуда то изнутри, из живота буквально, поднимается в нем вязкая, черная ненависть к этому человеку.

– Вы что же, пьете, получается, – сказал он, стараясь, чтобы голос был ровным и спокойным, – за третью мировую войну?

В лице у главного технолога будто что то дернулось. Пожалуй, и испуг был в этой его непроизвольной мышечной судороге.