– Ну, как жизнь, сын? – спросил Евлампьев, здороваясь.

– Нормально, пап, жизнь,сказал Ермолай, и в голосе его была эта вот раскованность, вольность эта… «Что ж, – подумалось Евлампьеву с мимолетной грустью, – все нормально… Взрослый мужик. Конечно, стесняют его родители…»

– Слушай, Ермак, – спросила Елена, тоже выходя в прихожую, – а что это у тебя на работе, когда звонила, тебя к телефону не зовут, отвечают, будто уволился?

Уволился? В Евлампьеве мгновенно все напряглось и насторожилось. Вот оно что!.. Снова, значит… Но что же он, опять без работы?

– А кто тебя просил мне на работу звонить? – без всякого, однако, смущения, весело спросил Ермолай.На работе у меня еще скажут, что я умер, и номер могилки назовут.

– Ой, ну у тебя тоже шуточки…поморщилась Елена, поминая, видимо, про себя Виссариона.

– Почему вдруг они так скажут?

– Потому что «потому» окончается на «у». Ты никогда не отвечала: «Баня, да! Только приходите скорее, вода кончается»? Елена секунду недоуменно смотрела на него и потом так и зашлась в смехе.

– Оойй!.. О ой!.. – стонала она сквозь смех. – Ер ма ак!.. Так ведь… Помню! Именно так! Я тогда в институте училась, к нам одно время все как в баню звонили… Помню!

– Ну, и все, что я могу еще сказать, как выразился Александр Сергеевич. Если людям хочется так шутить.

В голосе Ермолая. не было ни малейшей неловкости, небрежность даже была: да что тут говорить, огород городить, когда дело ясное, – и напряжение Евлампьева отпустило. Мало ли чего не бывает! И такое бывает, ничего, в общем, удивительного…

– Что же ты себя в такое там положение поставил – так шутят? – спросил он с укоризной.

Ермолай уже разделся, уже достал из кармана расческу и причесывался, глядясь в зеркало. Зеркало для него висело низковато, и он, чтобы видеть себя в нем, чуть приседал.

– Общество, пап, без шутов – не общество, – косясь на Евлампьсва в зеркале, сказал он. – Не колпак шутовской для головы ищется, а голова для колпака. На чью нибудь да всегда наденется.

Была, была в нем – точно – какая то молодая такая, безоглядная юношеская вольность, когда жизнь громадна, необъятна, сам черт не брат и море по колено. Давно таким не видел его. До армин разве что да потом в университете первые годы..

Пришло еще несколько гостей – сбор закончился, и стали садиться за стол.

Евлампьев позвал Ксюшу сесть рядом, она тут же обрадованно согласилась и, садясь, обхватила его на миг за шею, прижалась своей молодой свежей щекой к его уху:

– Де ед, ты такой мой любимый!

«Ах, господи, – горечью продралось в нем, выбилось наверх сквозь плавящую, расслабляющую нежность. – Неужели?»

Но было это мгновенно, колюще – кольнуло и исчезло, – и осталась лишь она, эта вот нежность.

– Смотри, никаких мне колов! – ворчаще проговорил он, пододвигая ей стул ближе к столу. – Я тебе дам: «колышница»!

Ксюша засмеялась, пригнулась к нему и прошептала быстро, обжигая ухо своим дыханием:

– А мне вчера, знаешь, дед, кто то записку написал, в любви объяснился. Я знаю, что посмеяться, так просто, а все равно приятно. Ты только не говори никому! Никому никому, ладно?!

– Нет нет, никому никому,счастливо, весь млея от того, что она доверила ему эту тайну, ответил Евлампьев. – А почему думаешь, что шутка? Может, нет?

– Да нет, шутка, – небрежно сказала Ксюша. – А может, и нет,– добавила она тут же и выпрямилась. Глаза у нсе блестели.

– Товарищи! Леди и джентльмены! Внимание!   встал н побренчал ножом об опустевшую бутылку бородатый мужчина в коричневом вельветовом пилжаке, с прямоугольной, абсолютно безволосой, лакированной плешью на макушке, один из тех, юнощеских еще друзей Виссариона, Евлампьев не помнил его имени, Юрий, кажется, в каком то он вычислительном центре работал, математик.