– Ну уж, Емельян Аристархович, ну уж!..– поусмехался Виссарион. И вдруг, враз как то, это выражение залихватской веселости будто стекло с его лица. – Хорошо, Емельян Аристархович, – сказал он,– ладно, предположим, аккумулирую я что то.., предположим. Так ведь накопленное то уходить куда то должно, переливаться в кого то… в действие обращаться в ком то?

– А думаешь, ие уходит? Не обращается? – Теперь, когда Виссарион перестал посмеиваться, Евлампьев смог наконец глядеть ему в глаза и псрестал шелестеть газетой, свернул ее трубкой и зажал в руках. – И уходит, и обращается. Ты лекции вот свои читаешь, семинары ведешь – разве не отдаешь себя, не перекачиваешь? Да ведь хоть и об одном и том же с каким нибудь Ивановым Сидоровым говорите, а все равно по разному. Будто личное клеймо ча свонх лекциях ставите. И к Иванову Сидорову, глядишь, – полно в аудитории, а к тебе – нет.

– У меня то как раз полно.

– Ну вот, пожалуйста. – Евлампьев специально сказал так, чтобы Виссарион опроверг его, то, что на лекциях у Виссариона всегда битком набитая аудитория, он знал. – Прямое тому свидетельство, что заряжаются тобой, берут от тебя.

– Да нет, Емельян Аристархович,– складывая руки на груди крест накрест – как, казалось всегда Евлампьеву, стоит он перед аудиторией, – покачал головой Виссарнон. – Преувеличиваете вы все. Оно, может, и берут, да не «может» даже, а точно, в этом я никогда не сомневался, и все правильно, по моему, вы сейчас говорили, конечно, люди друг на друга воздействуют, не может иначе быть – простая довольно истина, но вот чтобы то, что берут от меня, в действие в ком то переходило… Нет, не вижу я такого. Ухнуло будто куда то, в бездонность какую то, н полетело, и пропало…

– Чтобы семя, Виссарион, проросло, условия нужны. Влажность необходимая, температура, долгота дня. Будут условия – прорастет.

– Да нет, – снова покачал головой Виссарнон. – Я уж не верю в это… Просто другим не могу быть, вот и живу, какой есть…

Евлампьев ощутил, как в груди шероховато горячим, тугим комом ворочается совершенно отцовское чувство нежности и жалости к Виссариону. Ему захотелось обнять его, прижать к себе его голову, душа уже совершила это, но руки не посмелн.

– Ты не прав, Саня, – только и сказал он. – Нет, Саня, не прав… Нельзя отчаиваться.

– Да я разве отчаиваюсь? – По лицу у Виссариона вновь стала разливаться та залихватская веселость. – Что вы! Ничуть не бывало. Я просто трезво смотрю на вещи. Не нужны сейчас люди моего склада. Не то что нет надобности, а не ко времени. Может, понадобятся когда. Сила же всегда у тех, кто, как вы говорите, человек действия.

– Так оно и естественно. Богу богову, а кесарю кесарево. Только гармония должна быть, равновесие…

– По идее, Емельян Аристархович, по идее. А в жизни не бывает.

– Бывает. Иначе бы мы с тобой кремневыми топорами где нибудь сейчас хворост для костра рубили.

– А ведь вы идеалист, Емельян Аристархыч! – Виссарион уже отгородился от него этой своей веселостью – не пробиться к нему, спрятался в нее – не отыскать того, настоящего, минуту еще назад сидевшего на стуле напротив.Идеалист, чистейшей воды, стоического такого. склада.

– Я, Саня, – Евлампьеву было обидно и грустно, что Виссарион, едва приоткрывшись ему, тут же, с какою то даже торопливостью, и закрылся.