Он замолчал, по лицу у Виссариона пробежал рябью какой то свет, словно бы он хотел вновь выбраться из за поставленной загородки, сказать что то, но, пресекая его, в прихожей заиграл музыкальный звонок: триль бон, триль бон, триль бон…

– Ксюха? – спросил Евлампьев.

– Она, наверно, ее звонок. Гостям рано еще.

Виссарион уступил Евлампьеву право открыть дверь, оставшись за его спиной, Евлампьев открыл это была она, Ксюша.

– Ой, де ед! – сказала она, переступая через порог. – Уже пришли, да?

– Уже, уже, коза, – радостно улыбаясь и не в силах не улыбаться, сказал Евлампьсв. – Здравствуй!

Где это ты в воскресенье шляешься?

– Где! Уроки с девочкой делала. Я же ничего не понимаю сама. Колышница.

– Кто кто?

– Колышница – кто! От слова «кол» – единица.

– А,– понял Евлампьев.– Что, в самом деле?

– Да нет, это так, образно выражаясь, – отмахнулась Ксюша. – Меня жалеют пока, щадят. Говорят, может, ты рано в школу пошла, может, тебе еще полечиться бы… Пожалел волк кобылу!

Она раздевалась, разувалась, произнося все это, и голос ее был вполне нормален, без всякого нервного дребезжанья, пожалуй, даже оживленно насмешливтакая неотчетливая, но явная насмешливая умудренность, и лишь помня тот их разговор в день ее школьного вечера, на который она не пошла, и можно было угадать, что ничего из нее никуда не ушло, а только осело вглубь, болтани – и все поднимется вверх.

– Хорошо позанимались? – спросил из за спины Евлампьева Виссарион.

– Не знаю! – с небрежностью отозвалась Ксюша. – Позанимались… Ой! – тут же, уже восторженно, проговорила она. – Какие у Ритки записи есть – закачаешься. Я просто балдела. Такой поп ансамбль, просто блеск! Купи, пап, парочку пленок, я бы переписала!

– Где я их куплю, если их нет в магазинах?

– Ну где то же все достают, пап. Как то же достают. И ты достань.

Евлампьев оглянулся на Виссариона. Прямо в самое яблочко, в самую середочку их толькошнего разговора влупила Ксюша своей просьбой. Виссарион стоял у него за спиной весь какой то увядший.

– Не знаю, Ксюша, – сказал он, – как достают. Попроси маму. Может быть, она сможет.

– Ага, все маму да маму. А ты на что?

Ксюша перекинула через плечо сумку с учебниками и протиснулась мимо Евлампьева с Виссарионом в свою комнату.

Евлампьев пошел в комнату вслед за ней.

– Ты что же это, коза, так на отца? – спросил он, входя.

Но он пошел за ней не только упрекнуть ее, ему хотелось просто побыть подле нее, хотелось провести рукой по ес волосам, вдохнуть в себя их родной, кровный запах…

– Ну, а чего он, в самом деле,– сказала Ксюша обиженно, и за обиженностью этой ощущалось чувство внутренней правоты.

– Если бы папа мог просто пойти в магазин и купить, то он бы, разумеется…

– Разумеется! – перебила Ксюша.– Если бы можно было купить – все было бы просто. Конечно, не купить, конечно, доставать нужно. Все знают: сейчас ничего так просто не купишь, если только дребедень какую нибудь. А все путное доставать нужно. Вот даже в газетах пишут, что «достать» стало синонимом «купить». Хочешь жить – умей вертеться.

Евлампьев ощутил, как откуда то из глубины, из темныя темных души выплывает в нем на поверхность страх. Неужели же? Неужели все, не исправить, не переиначить, – вот она, Ксюша, внученька его маленькая, радость его пухленькая, ручки, ножки ее сладкие… вот она, эта: хочешь жить…

– В жизни, Ксюша, – сказал он,вертеться – вовсе не главное.