– Я за необходимое нам всем в нынешней сложной обстановке чувство ответственности пью, – быстро сказал он, глядя в сторону от Евлампьева, и, как бы не желая больше говорить на эту тему, поднес рюмку ко рту и выпил.

За столом вокруг стояла тяжелая, придавливающая тишина. Маша, почувствовал Евлампьев, толкает его под столом коленом.

– А в вас лично чувство ответственности есть – говорите такое? – не в силах остановить себя, на то лишь и хватало сил – не дать сорваться голосу, тихо спросил Евлампьев. – Вы хоть знаете, представляете хоть, что такое война? – Главный технолог хотел что то сказать, он не позволил ему: – Да если бы и в самом деле уже накануне были, так трижды бы перекреститься следовало, прежде чем языком поворотить…

Он замолчал, душа требовала что то сделать, – и встал, все в той же тишине вокруг протолкался между стеной и рядом стульев к столу и вышел из комнаты…

Он взял из буфета чашку, налил из под крана холодной воды и залпом выпил ее.

«Сейчас, когда мы стоим накануне третьей мировой войны…». Ну это надо же! Подумать только!..

Застолье, слышно было, возобновилось. Бородатый тамада взял на себя роль восстановителя спокойствия, говорил что то старательно веселым и напористым голосом, и, кажется, роль миротворца ему удавалась: что то ему отвечали, выкликали что то – такими же старательно бодрыми голосами, еще несколько минут, еще немного усилий, и застолье войдет в свою прежнюю колею.

На кухню вошла и плотно закрыла за собой дверь Елена. Холено ухоженное ее лицо горело на скулах красными пятнами, губы были крепко сжаты:

– У тебя что, стариковское уже началось? – спросила она с еле удерживаемым бешенством. – Что ты устраиваешь? Сначала с Саней… ахинею какую то, бессмыслицу… теперь с Борисом Петровичем! Да мало ли как не так человек скажет, оговорится… И то, что он мой начальник, что мне с ним работать, ты думаешь? Пришел на день рождения к своей подчиненной, пригласили его как товарища по работе посидеть, отдохнуть… а вместо отдыха – на тебе!

Слушать Елену было невозможно, невыносимо, Евлампьев лихорадочно поискал глазами, чем бы занять себя, руки лучше всего, чтобы отвлечься и выдержать ее речь; на столе возле стены лежала стопка кисловодских фотографий Елены – видимо, показывала их кому то здесь, на кухне, – и он взял эту стопку и стал тасовать ее, стараясь заставить себя вглядываться в снимки, а не просто скользить по ним взглядом.

– Может быть, ты все таки мне ответишь наконец: это у тебя старческое уже или просто заскок такой?! – гневно и требовательно спросила Елена.

Евлампьев поднял на нее глаза.

– А может быть, ты мне ответишь: ты не с любовником ли в Кисловодске была?

Еще и тогда, когда лишь пришли и Елена показывала ему эти фотографии, что то в них потревожило его, уколола какая то странность, но ускользнула из рук, не далось поймать ее, сейчас же, оттого ли, что он так тщательно вглядывался в снимки, оттого ли просто, что смотрел их сейчас по второму разу, он понял, в чем дело. Везде почти, на всех почти фотографиях повторялось, кроме Елены, еще пять, шесть, может быть, лиц, мужчины и женщины, и на одной фотографии та вот женщина стояла рядом с Еленой и держала ее под руку, а на другой была совсем далеко, на дальнем от Елены крае группы, на одной фотографии тот вот мужчина стоял, картинно выпятив грудь, играя в эдакого неотразимого красавца, вместе с Еленой, на другой тем же петухом стоял уже не с нею… но мужчина с квадратно твердым, усатым лицом и такими ясными, улыбающимися везде глазами стоял по отношению к Елене на всех фотографиях одинаково: не рядом, но и недалеко, один два человека их разделяли, не больше, будто и нужно ему было отойти от нее подальше, и не смог того…

Елена не ответила Евлампьеву.