– Что с Федором? – спросил он.

– Паралич у Федора, – сказала Галя так же все бесцветно и глухо.– Соседка мне, наискосок вон что, вчера позвонила. Хорошо, телефон ей в Москве дала. Вечером, говорит, иду – дверь приоткрыта. Ну, мало ли что приоткрыта. То ли зашел только, то ли выходить собирается. А утром, говорит, в магазины направилась – опять открыта, да ровно так же, как вчера было. Ну, и заглянула. А он тут же возле двери и лежит, в руках сетка с бутылками, в самом деле, видно, выходить собирался. Ладно, не упал на нее, а то бы переранился весь. Всю ночь так лежал да до нее сколько…

Вон что! Вон что!.. Паралич, инсульт, значит… как у Матусевича. Но жив, судя по всему… жив, это после стольких то часов без всякой помощи… жив все таки.

– Где он? – спросил Евлампьев.В больнице?

Галя отрицательно помотала головой:

– Дома. Соседка, когда позвонила, в подъезде рядом у нее знакомые какие то, от них, лучше бы, говорит, не везти, врачи там сейчас сидят, что скажешь? Я и сказала, пусть поприсмотрит, а я сейчас прямо на самолет. Зима, народу немного, долетела, видишь…

Евлампьев глядел на нее с состраданием и болыьо.

– Вон что, – сказал он теперь вслух.Вон что… – Ему хотелось сказать ей что то такое, отчего бы ей сразу сделалось легче, лицу бы вернулся его живой, теплый цвет, чтобы она утешилась и оттаяла, но не было в нем никаких нужных слов, толклись внутри какие то обрывки фраз, междометия какие то, и не связывалось из них ничего складного. – Вон что… – повторил он. И сумел добавить: – Говорит?

Галя снова помотала отрицательно головой.

– Нет. Но все обещают, может наладиться: только правая часть отнялась.

Евлампьев потянулся к ней рукой и погладил по голове.

– Ничего, Галочка… ну что делать? Это ведь и должно так быть. Мы уже старые люди… что ж делать? Надо принимать как естественное.

Галя молча глядела на него из под его руки, и в мертвом, бесцветном се лице ничего не переменилось.

– Пойди поздоровайся с ним, – сказала она потом. – Не знаю, понимает чего, нет, но смотрит лежит.

Евлампьев вспомнил, как они виделись с Федором последний раз. Так все было запущено в доме, неухоженно, грязно…

Федор лежал, выставив из под одеяла вбок здоровую ногу, глаза у него были закрыты. Ногти на ноге были длинные, давно не стриженные, и между пальцами виднелись черные разводы грязи.

Евлампьев взял его руку, сжал между своими ладонями, Федор медленно, нехотя будто, вздернул до середины веко на левом глазу, подержал его так, подержал и снова опустил.

– По моему, он не узнает никого,– сказала Галя.

Она провела Евлампьева на кухню, выпить хотя бы стакан чаю. И здесь, на кухне, когда поставила на огонь чайник, ее как растопило, зарыдала, повиснув у Евлампьева на плече, опустилась потом на табуретку, легла головой на руки и каталась по ним.

– Дура старая… ой, дура старая,– заговорила она, отрыдавшись, подняв голову и судорожно переводя дыхание. – Старуха, прости господи, а туда же: простить она не может… А ты то, братец, ты то, Леня, что не уломал дуру старую, жизнь прожита, что ей теперь характер показывать захотелось? Напоказывалась… Вот уж теперь не прощу себе: ведь не уедь, так, поди, ничего бы и не случилось!.. Куда ему так пить, как пил… ведь не случилось бы, Леня!

– Да ну что же терзать сейчас себя, Галя?..– снова погладил ее Евлампьев утешающе по голове. – Что же терзать, милая?.. Это ты сейчас так говоришь, а тогда не могла иначе…

– Не прощу, нет, не прощу, – мотая головой, сквозь слезы проговорила Галя. – Дура старая… тогда не узналось, так нечего было сейчас и лезть.