– Нет, – териеливо сказал Евлампьев. – Вы лично или не вы, но раз уже здесь, именно по этому месту, вырывали канаву, будто бы магистральный газ к нам подводить. А потом оказалось, будто ошибка, и канаву зарыли.

– Ну, значит, не когда копали, ошиблись, а когда закапывали,улыбаясь, ответил парень. – Все правильно, под газ копаем, будет у вас газ, батя.

– Опять нам роете тут – ноги ломать? – сказал за спиной голос.

Евлампьев поглялел через плечо – и узнал, кто это: это был тот краснолицый, фамильярно благодушный, что весной, в день его рождения, испортил ему настроение; «Что, сосед, и ты, Брут?» Разбросанные по асфальту комья снега сахарно грязно блестели на сломах, и снежное крошево хрупало под ногами…

– Почему это – ноги ломать?! – вопросом же ответил ему тот, что не поворачивался до сих пор, теперь, наконец, повернувшись, самый старший среди них.

– А потому что ломали. Вырыли, и стояла она полгода.

– Ну, это уже не наше дело, – сказал парень. – Наше дело – выкопать, как приказано. А уж тянуть здесь все – дело не наше.

– Не их, а?! – обращаясь к Евлампьеву, осуждающе воскликнул сосед.

Евлампьев не успел ничего ответить, – взревев, оглушительно загрохотал компрессор.

Он махнул краснолицему рукой – будьте здоровы! – и пошел вдоль прорубленной в подтаявшем снегу траншеи к своему подъезду. Что проку восклицать да осуждать – ничего от этого не меняется.

В отверстия почтового ящика выглядывали газеты.

Евлампьев открыл ящик, достал газеты, за ними, у задней стенки, лежало, оказывается, еще и письмо. «От Черногрязова», пыхнуло разом в мозгу.

Но письмо было не от Мишки, он понял это, едва взяв его в руки: от Черногрязова приходили обязательно с картинками в левом боку конверта, с «Днями космонавтики» да «Днями металлурга», это было без всякой картинки.

Евлампьев посмотрел обратный адрес – из Москвы, но без подписи, мгновение он стоял в недоумении, потом понял: Галино это письмо, вот чье. Он перевернул конверт и глянул штемпель – письмо было отправлено четыре дня назад. Галя еще ни сном ни духом не ведала, что окажется здесь раньше него. В таком далеке, должно быть, осталось оно от нее, в настолько иной, не ее будто жизни, что она даже в не вспомнила о нем во время их толькошней встречи, ничего не сказала.

Маша на хруст его ключа в замке выбежала к нему в прихожую с ожидакиие испуганным, готовым к самому страшному лицом, он еще дооткрывал дверь – она уже включила в прихожей свет и стояла, с напряжением пытаясь угалать по его глазам, что за весть он принес.

– Паралич у Феди, – сказал Евлампьев, не томя се ожиданием. И подал почту. – А от Гали, вот видишь…

Не снимая пальто. он стянул валенки, стащил нос ки и сухой их частью с облегчением протер ступни

– Господи! – всплеснула руками Маша. – Так промок?!

– Ну у! – только и смог ознобно проговорить Евлампьев. Ноги в движении согревались, сейчас, на голом полу, они мигом остыли, и от них по всему телу пошел холод.

– Ну ка под горячую воду! – скомандовала Маша. – Ну ка живо!..

Евлампьсв напустил в ванну горячей воды, посидел на ее округлом ребре с опушенными в воду ногами – и согрелся, отошел.

Маша, пока он сидел, стояла рядом с переброшенным через плечо, приготовленным полотенцем, и он рассказывал ей о Федоре. Маша молчала, слушая его, и только время от времени приговаривала, качая головой:

– Это надо же… Ну это надо же… Бедная Галя!..

Она выставила из холодильника на стол заткнутую тряпичным завертышем бутылку водки и подала к ней стакан.

– Выпьешь вот.