– Ладно, Авдей… что ж. Я тебя выслушал… я не священник, грехи отпустить не могу… если тебе этого достаточно…

– Мне теперь метр восемьдесят в глубину… и достаточно.

Коростылев сказал это и закрыл глаза, изнеможснно забросив назад голову, встопорщивши седую свою, клочкастую бородищу. Евлампьев постоял над ним еще немного – глаза у Коростылева не открывались – и пошел к двери.

Маша, как давеча днем, выбежала на корябанье его ключа в замке к нему в прихожую.

– Заявился!..– щелкая выключателем, ругающе сказала она. – Ну это же надо додуматься: вместо лечения – в бега какие то! Что, выпил водки – сразу море по колено стало?

– Да ну что ты, Маш…– Евлампьев не мог смотреть ей в глаза. Ему было неловко перед ней – она работала там за него, а он, в самом деле, вместо того чтобы лежать, разгуливает, – но не из за этого не мог он смотреть ей в глаза. – Так уж, понимаешь, вышло… не смог отказать. Не больной все таки, так ведь, на всякий случай… а он очень просил.

– А ему что, так вот прямо приспичило – сейчас или никогда?! Завтра бы сходил, что бы случилось?

– Ну, Маш… Идти от Коростылева до дому было столько же, за сколько он дошел от дома до него, – пять минут, не больше, но, дойдя уже до самой подъездной двери, Евлампьев остановился, потоптался возле и прошел дальше, до угла, вывернул на улицу и ходил по ней еще минут двадцать. Он думал: сказать ли Маше об их разговоре с Коростылевым или не говорить. Душа вроде бы требовала открыть все – не потому, чтобы не обременять себя тайной, а из какой то сосущей потребности справедливости, – но разум велел молчать: не надо. Теперь не надо, когда столько лет прошло. Прожила жизнь – ничего не знала, не надо и теперь. Что изменится для нее от этого обретенного ею знания? Ничего. Все равно что зажившую, давно зарубцевавшуюся рану расковырять вновь – для того лишь, чтобы напомнить: погляди, вот как у тебя болело… – Ну, Маш, – сказал он, все так же пряча от нее глаза, – тут такая ситуация… тут не до рассуждений – приспичило не приспичило… умирает он.

– Коростылев? – будто не поняла, о ком речь, с испугом спросила Маша.

– Коростылев, – подтвердил он. Подался идти на кухню, и она повернулась, пошла впереди него.

– Что, неужели так плох? – спросила она на ходу, оглядываясь.

– Плох, – сказал он. Зашел на кухню и сразу же сел на табуретку, облокотился о стол. Шел к Коростылеву – улица взбодрила его, обратная дорога – наоборот, будто отняла все силы, и снова во всем теле были вялость и слабость.

– Плох, – повторил он и почувствовал, что может встретиться с ней глазами: будет говорить о болезни Коростылева – о том, что не имеет к ней ни малейшего касательства, оттого и может встретиться. – БАС, болезнь у него такая, боковой какой то склероз. Помнишь, я тебе говорил, летом его как то встретил – на уколе в поликлинике был. Ну вот, видимо, тогда уже началось: пальцы у него в кулак сжаться не могли, без палки шел, держать не мог. А сейчас уж не ходит.

– БАС? – сказала Маша недоуменно. – Как странно болезнь называется… в жизни никогда не слышала. Ну, так и что он? Зачем ты ему нужен то был? Что он хотел?

– Что хотел? – Евлампьев переспросил – потянуть время, и понял с окончательной трезвой ясностью: нет, не нужно ей ничего говорить, не нужно. – А ничего не хотел,сказал он. – Увидеть просто. Попрощаться. Сколько лет все таки бок о бок прожили, с тридцатых годов. Вспоминали вот, как вы в компании вместе были. Тогда же еще, в тридцатые…

– Да да, были, – оживляясь, подтвердила Маиа.