Канашев, оказывается, уже говорил с этими частниками, как раз у них был сейчас камень, и следовало срочно поехать к ним, пока камень не уплыл к кому другому, – ковать железо, пока горячо…

Троллейбус катил, со звонким шебуршаньем прошлепывая по лужам, брызги из под колес встречных машин хлешуще били в его бока, доставали до окон, и стекла были в серых, грязных подтеках. Снег всюду просел, на поверхность его вновь вылезла вся осевшая в нем грязь, и от его недавней еще совсем белизны ничего не осталось, совершенно он сделался черен.

Евлампьева вконец разморило от убаюкивающей, размеренной троллейбусной тряски, то и дело судорожно, тяжко зевалось и хотелось ехать так и ехать, ехать и ехать, куда угодно, сколько угодно, лишь бы сидеть, не вставать.

Но, как ни медленно тащился троллейбус, все таки наконец дотащился, докуда нм нужно было, и пришлось подняться.

Канашев достал из кармана сложенный в несколько раз листок, развернул его и стал оглядываться.

– Ага, так, – сказал он, указывая рукой. – Вон до той булочной, а там направо, пересечь, до аптеки и во двор…

На торие дома, в котором помещалась аптека, висела маленькая, в бумажный лист в руках Канашева, чуть разве больше, сине белая стеклянная доска: «Ремонт электробыт. приборов, металлич. и кожгалантереи, пайка, клепка, установка лыж, креплений, проч. бытовые работы», синий фон, белые буквы, и понизу еще – белая стрела, указывающая куда то в глубь двора.

– Ага, все правильно! – ткнул Канашев пальцем в доску.

Евлампьев удивился: какое отношение может иметь ремонт электробытовых приборов к могильным памятникам?.. Но спрашивать Канашева он ни о чем не стал. Видимо, может.

Во дворе аптечного дома, куда указывала стрела, стояло скособочившееся, подпертое с этого похилившегося боку толстыми деревянными брусами двухэтажное, каменное внизу. деревянное вверху, нежилое уже, судя по выбитым окнам, строеньице, но в нескольких окнах на первом этаже стекла были целы, в одно из них выведена труба, и из под островерхого, прикрывающего ее зев колпачка выплескивал, выталкивался весело бойко сизый дымок.

– Все правильно, – снова сказал Канашев, направляясь к этому строеньицу. «Из окна – труба»…

Они зашлн в подъезд, поднялись по иструхлявившейся деревянной лестнице к квартирам, три двери глухо сидели в косяках, та же, что была у самой лестницы, приоткрыта – черная зазывная щель в неизвестность. На стене рядом с дверью висела такая же, как на торце аптечного дома, сине белая доска: «Ремонт электробыт…» – только без стрелы внизу.

– Та ак, – проговорил Канашев, занося ладонь над дверью, чтобы толкнуть ее. Лицо его сделалось внушительно грозно и приобрело как бы львиное выражение. – Войдем, пожалуй.

Он тоткчул дверь, она завизжала петлями, они вошли евутрь, в какие то полупотемки, в этих полупотемках угадывалась узкой белой полосой света другая дверь, и они направились к ней, открыли ее – и оказались в мастерской.

Неизменного в обычных мастерских прилавка, перегораживающего помещение на две неравноправные части, здесь не имелось, в большой, метров на тридцать, комнате стояли повсюду разнообразных форм, круглые, квадратные, овальные старые, обшарпанные столы, и чего не находилось на них: электробритвы, коньки, кофемолки, миксеры, утюги, сумки, портфели, электронные часы… Посередине комнаты торчала печь буржуйка с протянутой к окну трубой, подле нее помещался рабочий стол с тисками, с наждачным кругом, еще с какими то непонятными Евлампьеву приспособлениями, на столе горел керогаз, над пламенем его стоявший к двери спиной мужчина водил туда сюда лыжу, поводил – потянулся к кисточке в банке, укрепленной на буржуйке, стряхнул с нее в банку блескучие черные нити смолы и стал водить по лыже вверх вниз, вверх вниз… На звук открывшейся двери он не повернулся.