– Ро омка!..протянул он и услышал себя – все равно что стонал, а не говорил.

Он повернулся и, не прошаясь с сыном, пошел к Канашеву.

Канашев стоял все с так же заложенными за спину руками и потряхивал в нетерпении ногой.

– Так это что, получается, сын твой? – спросил он раскатисто.

В Евлампьеве не было ни стыда, ни горечи – одна опустошенность.

– Сын, – сказал он, не останавливаясь, торопясь скорее уйти отсюда, от этого похилившегося домишки, вывернуть на улицу, к аптеке, – в обычную, привычную жизнь.

Канашев пошел следом за ним.

– Ну, так совсем прекрасно, Емельян! Все тебе карты в руки. Глядишь, и подешевле даже сделают!

Евлампьев промолчал. Ни о чем ему не хотелось сейчас говорить с Канашевым. И боялся он: начнет ему отвечать, не сдержится – и скажет что нибудь отнюдь не безобидное. А в чем он виноват, Канашев? Какой есть, такой и есть. Ни в чем не виноват. Если кто виноват, то он сам, Евлампьев. Они с Машей. Тем хотя бы уже, что это их сын. Ими зачатый, ими рожденный…

❋❋❋

Возле дома грохотал экскаватор. Лазил своей суставчатой долгой шеей в разверстую у гусеничных лап землю, вздымал клацающий заслонкой ковш вверх, ворочался туда сюда, взад вперед, посередине дороги уже возвышался островерхо коричневый холм.

С канавой в тротуаре было закончено, и она чернела сейчас в нем, будто и не зарывалась.

– Ну как, в порядке все? – встретила его дома Маша.

– В порядке, ага, – сказал он.

Он не знал, как сообщить ей об Ермолае. Подождать до вечера, вечером, за вечерним чаем, когда хотя бы немного отстоится в нем все это нынешнее, утрясется как то, переварится?..

– Хватковская жена звонила, – сказала Маша.

– Чья? – не понял он.

– Ну, Григория, Хваткова Григория, Людмила, жена его звоннла, – сердясь на Евлампьева за его непонятливость, проговорнла Маша. – Только что вот перед тобой трубку положнла.

– Да? Что же это она, интересно? А Григорий сам что, опять пятнадцать суток сидит?

Это он так пошутил, а пошутивши, подумал уже и всерьез, а не сидит ли действительно? Снова он после того своего вечернего появления ни разу не объявлялся – исчез, и нет, будто канул куда, а ведь чуть не месяц прошел…

– Сидит… Хуже! – махнула рукой Маша. – Она на меня так кричала. Ужас! Тебе предназначалось, тебя спрашивала. Вместо тебя досталось. – Маша интригующе, в сладостном предвкушении сообщения тайны улыбнулась. – Григорий в деревню уехал, в колхоз работать.

– Что о?! – Евлампьев не ожидал от себя такого, у него не спросилось это, а выкрикнулось. Однако и известие было! Чего угодно ожидал от Хваткова, любой вербовки, куда угодно, но чтобы в колхоз, по своему хотению…

– В колхоз, в колхоз, – продолжая улыбаться, наслаждаясь его изумлением, подтвердила Маша.

– То ли главным инженером, то ли механиком, я не поняла, она так кричала… Исчез, говорит, неделю нет, две нет, а потом письмо – так и так, остаюсь. У нас же где то в области, километров двести…

– Ну, дал так дал, – начал мало помалу приходить в себя Евлампьев.– Дал так дал… в колхоз, значит. Понятно. В сельское хозяйство, значит, в самую кашу, где у нас прореха сплошная. Поня атно… Ну да, Григорий, он и есть Григорий… Ну, а я то при чем здесь? – вспомнил он о своем недоумении. – Что она от меня то хотела?

– А ты подумай, подумай! – подзадорила Маша.

– Думает, это я ему посоветовал?

Маша ответила с довольством:

– Именно. Зарплата у него там какая то – кот наплакал, раза в три меньше, чем на Севере была, она кричит, кто вас просил вмешиваться, семью разбивать, уж хочется ему отдельно жить – так пусть бы снова на Север, а не в дыру эту навозную…

Вон как, вон как!.