Из за угла аптечного лома, увидел краем глаза Евлампьев, появился Канашев. Ностоял постоял немного, покачиваясь на носках, с заложенными за спину руками, и снова исчез.

Выходит, правду отвечали тогда Елене по телефону: уволился, не работает больше! Выходит, правду… А он и глазом не моргнул – отперся, и как умно отперся, не стал восклицать, что чепуха, неправда, ничего не стал объяснять, а посмеялся, и лишь: «На работе у меня еще скажут, что я умер, и номер могилки назовут…»

И вот, кстати, откуда эта шутка… и подарок Виссариону, замок гранитный… все одного происхождения.

– А памятники, значит, – спросил он, – что то вроде подпольного бизнеса? Безналоговый, так сказать, приварок?

Ермолай усмсхнулся:

– Ну, ты выражаешься тоже!.. «Бизнес», «приварок»… Есть возможность – и делаем.

– А камни вы где берете? Их ведь доставать как то нужно… везти… Ведь это же, как я понимаю, неофициально делается?

– Не знаю, – сказал Ермолай. – Это Жулькин все. Его связи. Он камнерезное кончал, у него связи, каналы свои… Меня это все не интересует.

Ну да, его не интересует! Самое главное, и действительно не интересует… А если там махинации какие, если нечисто что, а уж нечисто, нечисто – это несомненно, – не одному ведь Жулькину отвечать, обоим!

Евлампьев почувствовал – все, не может больше сдерживать себя, нет больше мочи, да что же он, сын, олух какой полный… или что?!

– Ро омка! – взял он его за отвороты той самой, старой своей кожаной куртки, которую Ермолай накинул, выходя на улицу, – пытаясь повернуть его к себе, увидеть его ускользающие глаза.

– Ро ома! Не для того ведь мы растили тебя, чтобы ты… могильные камни тесал! Не для того ведь, Рома! Ведь ты настоящий человек, я знаю… А человск… да хоть кем он работай, но он внутри, в середке должен быть, а не сбоку!..

Ермолай, отворачивая от него лицо, молча взялся за лацканы куртки и высвободил их из его рук. Расправил, будто они страшно измялись, вытащил сигарету изо рта, сдохнул дым и тут, впервые за все время, глянул на Евлампьева:

– А если меня изнутри все время выпихиваст? А? Я в середку – а меня обратно. А? Колесо или оселок…

Колесо или оселок? А, это все те же его перевертыши…

– И что же, сын, – спросил Евлампьев, – что же, всю жизнь ныне так собираешься?

– Всю жизнь? – Теперь, когда Евлампьев совсем отчаялся услышать от сына хоть мало мальски вразумительное слово, Ермолай вдруг решился на него. Решился или просто поддался, но, не гася окурка, швырнул его злым, резким движением себе под ноги, вмял ботинком в растоптанную снежную кашу и не достал новой сигареты. – Всю жизнь… повторил он, вновь уже не глядя на Евлампьева. – Да нет. Посмотрю, огляжусь… Отдохну. Устал я очень. Образец в печь, образец из печи… как жук навозный в этом во всем… не слуга, не хозяин. А тут я хоть цель имею: деньгу зашибать. На кооператив собирать надо. Что за жизнь по углам?..

У торца аптечного дома, увидел Евлампьев, опять замаячил Канашев. Он постоял постоял там, с заложенными за спину руками, и крикнул:

– Емельян! Емельян, слышишь?! Скоро ты?

Евлампьев махнул ему рукой: погоди!

– Да ладно, пап, – сказал Ермолай.Иди. Чего там… Чего мы с тобой выстоим? Камень к маю Матусевичу вашему будет.

– Сы ын! – вырвалось из Евлампьева. – Сы ын!

Рука снова, будто не он, будто кто другой за него это делал, потянулась взять Ермолая за отворот куртки и остановилась на полпути, и опять будто не по его воле, а кто то ему остановил ее.

– Ро омка!.