– Не было, – сказал он, кладя ладонь на ее руку на столе, похлопывая по ней и поглаживая.

– Не было, нет…

И подумал, вспоминая невольные свои мысли там, у Коростылева: а почему, собственно, иной какой то была бы жизнь, не случись того, что случилось, – не сойдись тогда Коростылев в одной компании с Машиным Харитоньевым? С какой стати иная? Ну, другая бы жена – встретил бы ведь кого то, само собой, другие дети… А жизнь, вот та, какая шла, какой вышла, жизнь то – та же самая, точно такая же. Точно такая же – стежка в стежку…

        12      

Канашев, когда Евлампьев пришел на троллейбусное кольцо, уже ждал его. Только что уехал троллейбус, показав свою горбатую квадратную спину с лестницей, и провода раскачивались на растяжках вверх вниз и тихонько позванивали.

– Что, как в лауреаты выбился, зазнаваться стал? – с бархатистой раскатистостью, вельможно сказал Канашев, подавая руку.

– Нехорошо!

– В какие лауреаты?

– В какие! Из которых меня вышибли!

– А! – понял Евлампьев.А как я зазнаюсь?

– Запаздываешь – как! Пятнадцать минут стою, трн машины отпустнл!

– Ну, извини, что ж теперь…Евлампьев не стал ничего говорить ему: что, во первых, не состоялось даже еще и официального выдвижения, а во вторых, он такой же лауреат, как и Канашев, и не стал объяснять, почему запоздал: будто бы Канашева интересуют какие то объяснення!.. Пятнадцать минут выдумал. Не пятнадцать, а семь восемь. Что то так со вчерашнего дня и осталась во всем теле слабость какая то, дохлость, вышел из дома – как раз подойти к назначенному времени, а плелся вместо этого вдвое дольше обычного, еле еле. Странное какое, долгое какое похмелье после вчерашнего лечебного стакашка…

– Кабы нам это лауреатство лет десять назад, – сказал он только.

Провода на кольце снова заходили вверх вниз, зазвенели тонко, – вдали на дороге показался троллейбус. Он подкатил, завернул на круг и, со звонким шипеньем прошлепав по стоявшей в колее талой воде, остановился. Створки дверей со скрежетом распахнулись, выпустили малочисленных дневных пассажиров, и Евлампьев с Канашевым вошли в него.

Они ехали заказывать Матусевичу памятник.

Вечером вчера, когда собрались наконец с Машей, просидев до того добрые часа полтора над его письмами, ужинать, зазвонил телефон, и оказалось, что это Канащев. Последний раз они виделись и разговаривали с Канашевым на похоронах Матусевича, и только Евлампьев услышал в трубке голос Канашева, ему подумалось – что то опять связанное с Матусевичем, и так оно и оказалось.

Вдова Матусевича просила Канашева как старого друга мужа помочь с памятником, он, само собой, взялся помочь и звонил Евлампьеву, чтобы Евлампьев тоже подключился.

– Надо вдвоем, Емельян, – говорил он самым своим низким, самым рокочущим голосом. – Если вдруг что, если я, скажем, болен или еще что со мной, чтобы у кого нибудь еще все нити в руках были. Самой ей, понимаешь, трудно, дочь там эта, больная эта, на ней… Так что давай, поможем по товарищески.

– Давай, что ж,– согласился Евлампьев, – конечно… Что я должен делать?

– Что делать? Поехать надо, заказывать. Я тут разузнал уже кое что, дело, выясняется, непростое – одна только мастерская во всем городе, и очередь у них на пять лет вперед. А чтобы побыстрее – в два, а то и три раза переплатить нужно. Ну, в лапу, в общем, понимаешь. Но тут мне адресок один дали, частники какие то будто занимаются этим, и у них быстро можно. Против государственного дороже выйдет, но у них без лапы, так что в итоге то дешевле даже.

Канашев, оказывается, уже говорил с этими частниками, как раз у них был сейчас камень, и следовало срочно поехать к ним, пока камень не уплыл к кому другому, – ковать железо, пока горячо…

Троллейбус катил, со звонким шебуршаньем прошлепывая по лужам, брызги из под колес встречных машин хлешуще били в его бока, доставали до окон, и стекла были в серых, грязных подтеках.