– Да да, были, – оживляясь, подтвердила Маиа.–Я тоже об этом вспоминала недавно. Да летом вот, говорила еще тебе. Он такой серьезный был, Коростылев, молчаливый, нахмуренный… Мне казалось, он выучится, непременно профессором станет. Смешно…Она повела плечом и вздохнула. Но вздох ее был не тяжел, а легок и, пожалуй, даже расслабленно счастлив. – Я тут, пока ты ходил, письма твои читала. Видишь?

Евлампьев кивнул. Он, еще только садясь к столу, заметил, что она читала письма, – квадратная связка их была растереблена, многие письма развернуты и лежали, топорщась на сгибах, одно на другом. Восемнадцать лет было Маше тогда, в тридцать пятом… Восемнадцать! Боже милостивый, совсем девчонка…

– Как ты меня любнл!. – снова так же вздыхая и качая головой, сказала Маша. Как любил… – В глазах у нее пробрызнули слезы, и она, стесненно заулыбавшись, пригнулась к столу. чтобы он не видел них, вытерла ладонью. Так по женски это в ней было. А ведь старуха, старуха уже… лицо вот молодое только. – Вон что среди писем нашла, погляди, – взяла она с подоконника и подала ему серую, маленькую, ветхую книжицу.

Евлампьев взял ее и обомлел.

Это было его удостоверение о комиссации.

Подумать только, совсем забыл, не помнил совершенно, что оно было у него. Совершенно!.. Будто чужое чье то, не его, но нет – его фамилия, его имя, его отчество… Как оно заткнулось в письма, когда? Тогда же еще, что ли, когда они перевязывались бечевкой и убирались, ненужные, с глаз подальше, чтобы проваляться неразвязанными чуть ли, считай, не сорок лет?.. И не надо, получается, никаких запросов, все здесь, в этой книжице: и когда, откуда мобилизован, и с какого по какое время находился на фронте. и даже описание его ранения есть…

– Ну, все. – сказал он, со странным, удивленным и восторженным вместе, чувством крутя в руках книжнцу – нежданную посланницу из молодости. – Вполне достаточно этой штуки –пойди и получай что положено, все данные в ней…

– Да? – обрадовалась Маша. – Так хорошо! Когда теперь пойдешь?

– Да схожу… выберусь…

– Через месяц, как письма искал, не торопился? Так, гляди, и опоздаешь. До какого то вроде бы срока их выдают.

– А и опоздаю, – сказал он Маше, – невелика беда. Что эти льготы сейчас, к врачу да за кефиром без очереди… Жизнь – вот главная льгота. Мы ее прожили, детей вырастили, внуков увидели – экая льгота, когда вокруг так и косило… Что ты!

Маша, словно бы с жалеющей, печалящейся улыбкой глядевшая на него через стол, вдруг встала, зашла к нему сбоку и, облокотившись одной рукой о стол, обняла за плечи – нежность, которой бог знает сколько между ними не случалось.

– А знаешь,сказала она, касаясь своей шекой его, – мне, знаешь, слушаю вот тебя, приятно, что ты такой. Ага. Как я тебя кляла, что ты по своей воле тогда ушел… бессмысленно ведь было… и молилась за тебя, и кляла… Ленка, думала, умрет, не выходить… а сейчас, знаешь, приятно вспомнить, что ты так… умилительно. – Она отстранилась от него и заглянула ему в лицио. – Горжусь, знаешь. Смешно, но горжусь! Не перед кем гордиться, а так, про себя, сама перед собой…И спросила быстро, о том, о чем много, пропасть целую лет не говорили, словно бы было решено между ними негласно не затрагивать этого, Галино с Федоровым, наверное, всколыхнуло в ней: – Правда, да, кроме вот того… ничего у тебя никогда не было больше?

В Евлампьеве сквозь вялость его и слабость, все больше и больше разливающиеся по телу, пробилось горько веселое: а то, было ли оно? Будто бы и не было… Такое ощущение, что не было. Приснилось ли, примерещилось лн…

– Не было, – сказал он, кладя ладонь на ее руку на столе, похлопывая по ней и поглаживая.