А я всё равно хочу её. Всегда хотел. Её душа болеет, тело располнело, между нами пропасть предательства, кровного родства и отстранённости, но в это мгновение я мечтаю содрать с неё одежду и трогать, гладить, прижимать к себе…

Ева стаскивает с себя футболку, в которой спала, оставаясь в одном белье. Моё сердце останавливается, во рту пересохло, в глазах темнеет, в паху… там и до этого было максимальное напряжение. Я впитываю, пожираю глазами каждое её движение: Ева приседает на корточки, выдвигая ящики, тянется к верхнему, наклоняется, но мне видно только спину. А нужно до одури, до изнеможения, чтобы она развернулась лицом.

Она находит то, что искала, и уходит в ванную.

А я пытаюсь прийти в себя: глупец, она даже не пыталась тебя соблазнять! Она тебя не видит, не воспринимает, не помнит, кто ты, и кем был для неё!

Стараюсь дышать глубже, думать позитивно. Но до чего же, чёрт возьми, больно стать никем! И продолжать чувствовать…

Ева возвращается после утреннего душа влажная, замотанная в полотенца. Снимает их, чтобы переодеться, но я больше на неё не смотрю.

На подушке лежит скомканная футболка — та, в которой Ева обычно спит и, конечно, потеет, когда жарко или страшно. Ей бывает страшно во сне — я знаю, потому что регулярно слышу, как она кричит.

Протягиваю руку, стягиваю её с подушки и подношу к своему лицу. Ева невозмутимо наблюдает.

— Ты так сладко пахнешь! — втягиваю носом её запах и слежу за реакцией.

Я делал это и раньше, но никогда у неё на глазах. Теперь хочу, чтобы она видела и знала, потому что больше не могу скрывать то, что чувствую. Не хочу стыдиться: здесь, в этих стенах, где время остановилось, и нет проклятых осуждающих глаз, любопытных ушей, я не хочу притворяться, мне нужно быть настоящим. Честным, искренним, откровенным.

В чём бы мы с Евой ни соревновались, она всегда выигрывает. Даже если её душа заболела, а разум играет в прятки: всё с тем же невозмутимым лицом моя непотопляемая девочка раскрывает дверь стенного шкафа, некоторое время копается в нём, согнувшись в три погибели, и, наконец, вынимает старую, уже пожелтевшую от времени футболку. Расправляет на своих вытянутых руках, и я с ужасом её узнаю — это моя. В самом низу имеются три довольно крупных коричневых пятна: это моя кровь, я однажды порезался, экспериментируя с новыми ножами. Ева хранила её всё это время, как воспоминание о наших самых беззаботных и счастливых днях, полных надежд и мечтаний. Да! Мы мечтали… Мечтали много и мечтали смело.

— Она пахла тобой почти год. Потом перестала, — пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.

Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.

Почему мне так больно?

Я же говорил! Во что бы мы ни играли, она всегда выигрывает.

Через время спускаюсь вслед за ней на своих здоровых ногах. Ева занята, сосредоточена на приготовлении завтрака, поэтому не видит моих передвижений. А я даже некоторое время стою, как вкопанный, жду, что она обернётся и увидит меня.

Но она не оборачивается.

«Почему до неё никак не дойдёт, что на парализованные ноги нельзя опираться?» — всё чаще и чаще задаю себе этот вопрос.

И начинаю наглеть — повторять снова и снова. Заниматься по ночам спортом, на ногах передвигаться по кухне и смешивать себе ночные горячительные коктейли.

Однажды Ева ловит меня с поличным и, не заметив того, что я сижу на барном стуле, а поблизости нет коляски, делает робкое замечание о том, что мне не стоит пить.

С этого момента она обеспокоена моей «душевной болью», и моя миссия получает неожиданный сдвиг с мёртвой точки: следующей дождливой ночью под предлогом боязни грозы она впервые залезает в мою постель сама.