Я включил свет, лихорадочно собирая мысли в одной точке, стараясь понять, как вести себя дальше, и внезапно увидел то, чего никак не ожидал — огромный, уродливый, ужасный шрам поперёк её живота. Разве хирурги теперь делают такие надрезы? У Мел после родов остался крохотный, аккуратный — всего несколько сантиметров, всегда спрятанный под бикини. Евин выглядит так, будто её препарировали…

Неосознанно ищу объяснения увиденному в её глазах, но тут же осекаюсь — Ева разочарована моей реакцией. Ей больно от моего взгляда, а мне от того, что меня не было рядом, когда ЭТО произошло. Почему я ничего не знаю?

Почему же, чёрт возьми, я ничего об этом не слышал?

Где я был?

Чем был занят? Чем жил? О чём заботился? Что занимало мои мысли в тот день, когда с Евой случилось жуткое ЭТО, след которого навсегда остался на её животе?

Я не способен на слова, да что там! В моей голове сейчас даже нет ни единой мысли. Не соображая сам, что делаю, бросаюсь к ней, потому что увиденное вот-вот раздавит меня, но получаю обжигающую пощёчину. Это отрезвляет и помогает собраться с мыслями:

— Ева… — получается выдавить.

Придерживаю горящую щёку рукой и смотрю в её глаза, полные обиды, слёз.

— Зачем? Зачем ты это сделал? — шепчет, а сама на грани срыва. — Не могу поверить! Ты притворялся, Дамиен! Ты прикидывался инвалидом, чтобы… чтобы что?

— Ева, некоторым людям проще стать милосердными, чем принять помощь других. Помогая, мы открываемся сильнее, впускаем в себя, находим место в сердце, но главное, готовы простить многое, если не всё, но только тому, кто слабее, уязвимее!

— Этого ты добивался такой ценой? Прощения?

— Да, но не только!

— Чего ещё? Что ещё тебе было от меня нужно?

Я проглатываю ком боли, и она опускается ниже — в сердце. «Ты мужчина», — говорю себе, — «Терпи и тащи! Изо всех сил тащи, не сдавайся!»:

— Ты настоящая. Ты без груза прожитого. Ты, умеющая искренне улыбаться, танцевать, забываясь в музыке, хохотать над комедией до колик в животе, смотреть в глаза. Ева совсем не смотрела в мои глаза, когда пришла в госпиталь впервые — избегала моего взгляда! И потом тоже её не было. Не было! Какая-то незнакомка спрятала в себе МОЮ Еву! Мою! Скрыла, налепила на себя никогда не присущих ей черт, изменила внешность, вкусы, устремления!

Молчит, задумалась. Знает, что я прав. Знает.

— Ответственность за благополучие слабого сближает и рождает любовь. Не просто любовь, а чувство, очищенное от суррогата условностей, от примесей морали, ревности, желания мстить или отхватить себе больше других.

— Ты притворялся! — упрямо указывает на преступление. — Ты разыграл спектакль, манипулировал живым человеком, как и твоя жена! Мне иногда кажется, что я кукла на нитях, и вы двое по очереди за них тянете…

Я вижу слёзы. Я вижу, мать их, её слёзы! Так не должно было быть! Не должно было быть слёз и её боли!

— Нет! Ева! Нет! Я должен был достучаться до тебя! Люди уходят в запой, а ты ушла в отрицание! Если бы ты отреклась только от мира, но нет, ты отреклась от себя! Ты уничтожила Еву, не убила её тело, как собиралась, а спрятала её душу!

— Ты мог поговорить со мной! Уверена, мы бы услышали друг друга, — заявляет внезапно ровным, а от этого ещё более пугающим голосом.

— Разве? Ты не подпускала меня даже физически, что самое простое, а поговорить по душам, ты серьёзно? Я даже не видел в тебе тебя, как и о чём можно было говорить? А главное, с кем?

— Уходи.