— Многие девушки мечтают похудеть.

— У меня нет груди.

— Вырастет, какие твои годы.

— У меня страшная рожа.

— У тебя довольно правильные симметричные черты. Большие глаза. Широкий лоб. Чёткие скулы. Ничего такого, что нельзя изменить капелькой макияжа и выражением лица.

— Знаешь, босс, — ответила Швабра резко и зло, — вот от тебя не ожидала, правда. Не смей пичкать меня этим жалостливым дерьмом! Мне не нужны мерзкие утешалочки: «Ах, бедняжка, всё не так уж плохо, можно исправить вставными сиськами, пластикой жопы и ампутацией головы!» Я с детства знаю, что я уродина. «Смотри, смотри, мама, как смешно ковыляет наше маленькое злобное уёбище! Ножки-веточки, ручки-палочки, зубки как у крыски, пахнет как какашка! Мама, она опять наблевала, смотри! Можно я макну её туда башкой?» Я привыкла быть уродиной. Это не так уж плохо, на самом деле, никаких иллюзий. Не всем же быть красивыми, богатыми и успешными? Кто-то должен быть дерьмом, жить в дерьме и жрать дерьмо. Но наше с тобой трудовое соглашение, босс, кормление меня дерьмом не включает. Ещё раз скажешь что-то такое, и я… Не знаю что. Но лучше не пробуй. После того, как я тебе так позорно плакалась, глупо говорить «Не смей лезть в мою жизнь», но я всё равно скажу: «Не смей!» Это была минута слабости, меня от неё уже тошнит, меня от себя уже тошнит… Подержи пакет, я сейчас.

Девушка метнулась в кусты, и её бурно стошнило.

— Тьфу, какая мерзость, — сказала она, вернувшись. — Забудь, пожалуйста, что от меня услышал сегодня. Тогда я забуду то, что услышала от тебя. Мы шли молча, понял?

— Как скажешь.

— Забудешь?

— Что? Ведь мы молчали.

— Вот именно. Всё, пришли. Спасибо, что проводил. Это было один раз и больше не повторится. Я прекрасно могу сама о себе позаботиться.

Швабра живёт в маленьком старом домике, ветхом даже на вид. Дворик запущенный, но чистый. Трава выгорела, и сквозь неё проглядывает проплешинами рыжий суглинок. Покосившийся заборчик давно не крашен. Деревянный сайдинг на доме облупился. Нет даже слабых попыток украсить быт. От этой недвижимости веет беспросветной нищетой и полнейшей безнадёгой.

— Чего смотришь?

— Ничего.

— Вот ничего и не говори. До завтра.

***

Первое, что я увидел, вернувшись к бару, — это панк, сидящий у задней двери прямо на земле, откинувши голову на стену.

— Слы, чел, я это… вернулся, кароч. Сорьки, чел, опять наговнял. Я говночел, чел. Рили.

— Факт, — согласился я.

— Можешь грохнуть меня, чел, рили. Я заслужил. Знаю, тебе это как чихнуть, ты трындец стрёмный чел.

— Чего тогда вернулся?

— Так вышло, чел. Я не хотел, рили, но вот так оно всё…

— Заходи, — сказал я, отпирая дверь.

— Сенкаю, чел. Пожрать нету? Я двое суток не жрал, рили.

— Тебя не было всего день.

— Рили правда, чел. Не знаю, как так вышло, чел.

— Иди помойся и переоденься. Я пока схожу в кафе, отнесу заявки и принесу пирогов.

— Да, чел. Как скажешь, чел.

***

— Рада вас видеть, Роберт. Какая ужасная беда! Надеюсь, мальчик найдётся.

— Вы уже в курсе?

— Все всегда в курсе всего, даже если делают вид, что не так. Маленький город. Проходите, поешьте, вечер, я вижу, выдался хлопотным.

— Мне бы ещё с собой, там этот…

— Да-да, тот молодой человек. Я знаю, ведь он только что приехал. Вон, водитель ещё сидит.

За столиком неторопливо вкушает поздний ужин старый водитель старого трака, с которым я уже однажды беседовал. Кафе пустое, но я подсел за его столик.