|
» Но у меня нет смелости разбить сердце отца, быть вероломной в данном мною обете, который его так заботит. Совесть никогда не даст мне потом покоя и позор отравит нам жизни – вашу и мою, Марк. Вы понимаете? По прежнему коленопреклоненный, держа ее руки в своих, он привлек ее к себе. Она опустила голову ему на плечо. – Скажите мне, что вы понимаете, – заклинала она. – Очень хорошо понимаю, дорогая, – ответил он печально. – Так хорошо понимаю, что едва ли вам нужно было причинять себе страдание этим приездом сюда, чтобы рассказать мне это. – В этом нет страдания. Страдание не увеличилось, а скорее облегчилось. Если вы не видите этого, значит, вы еще не поняли. Если я не могу отдать вам себя, дорогой, по крайней мере, я могу предложить все, что есть в моем разуме и душе, позволяя вам узнать, что вы для меня значите, кем вы стали для меня после нашего тайного обета. Мое утешение в том, что теперь вы знаете об этом, что между нами все выяснено, что не может быть ни колебаний, ни душевных метаний. Это как то извиняет то, что я сделала, как то оживляет мои надежды на то будущее, которое настанет, когда все это закончится. Ранее это знание было спрятано во мне, а теперь вы его разделяете со мной – знание о том, что, что бы они ни сделали со всем остальным, моя духовная часть всегда будет принадлежать вам – мое вечное Я, которое на время облачилось в эту плоть, как в одежду, и некоторое время обязано носить эту одежду. Она позволила вееру, который прежде сгибала и скручивала, упасть на подол и подалась вперед, взяв его лицо в свои руки. – Дорогой мой Марк, верите ли вы вместе со мной, что жизнь на земле – это еще не все для нас? Если я причинила вам боль, бог свидетель, что я причиняю боль и себе, следуя тем путем, для которого я предназначена. Найдете ли вы утешение в том же, в чем нашла его я? – Если я буду вынужден, Изотта, – ответил он. – Но еще не все сделано. Мы еще не пришли к концу пути. Ее глаза наполнились слезами, она покачала головой. – Не пытайте ни себя, ни меня такими надеждами. – Надежда – это не пытка, – ответил он ей. – Это болеутоляющее средство в нашей жизни. – А когда она рассыпется? Какие страдания будут потом? Агония? – Э э, когда она еще рассыпется, и если она рассыпется. Но до этого я буду носить ее в своем сердце. Она необходима мне. Мне необходима храбрость. И вы дали ее мне, Изотта, с великодушием, какого нет ни у кого, кроме вас. – Храбрость я хотела бы дать вам и получить от вас для собственных нужд. Но не храбрость надежды, которая ведет к мучительнейшему разочарованию. Успокойтесь, дорогой мой. Умоляю вас. – Да, я успокоюсь, – тон его явно выровнялся. – Я успокоюсь в ожидании дальнейших событий. Это не мой путь – заказывать реквием, несмотря на то, что пациент еще жив. Он поднялся и привлек ее к себе так, что ее грудь прижалась к его груди, его руки овладели ее руками. С ее колен упали на пол веер и маска… Легкий стук в дверь – и прежде, чем Марк Антуан успел ответить, она открылась. Находясь прямо перед дверью, Марк Антуан, как стоял – с Изоттой в объятиях, – заметил хозяина, возникшего на мгновение в проеме двери, и выражение его лица, испуганного от осознания несвоевременности этого вторжения. За его плечом в тот момент промелькнуло другое лицо, белое и напыщенное. Потом дверь захлопнулась столь же резко, как и открылась, поспешно попятившимся хозяином. Но густой глубокий смех из за двери усилил растерянность Изотты, которой виделось в этом мгновенное разоблачение. |
