|
От оскудения, которое в упадке еще быстрее расточает ресурсы государства, не было и следа на представленной здесь ослепительной наружности. Одежда мужчин и женщин, расположившихся за этими маленькими столиками, как нигде в Европе переходила границы расточительности, а веселая праздная атмосфера не допускала и намека на мрачную озабоченность. «Если, конечно, – подумал Марк Антуан, – Светлейшая, по предсказаниям некоторых, и находится на смертном одре, то умирает она так же, как жила: среди наслаждений и смеха. Считается, что таков был удел и греческой республики». Он маленькими глотками пил кофе и равнодушно внимал болтовне любезного Леонардо, свое внимание посвящая фасонам, сплетаемым перед его взором в причудливый узор порханием светских бездельников. Фланирующие кавалеры и дамы в шелках и атласе, порой скрывающие под ними свое лицо; более скромно одетые торговцы; здесь – черные ризы церковника; там фиолетовые каноника или грубые коричневые одеяния монаха, торопливо опускающего взгляд к своим сандалиям; изредка промелькнет алая тога сенатора, важно следующего в Прегади, или белый мундир и шляпа с кокардой щеголеватого офицера; стайки юбок в складку албанцев или черногорцев в куртках и кушаках красного и зеленого цвета – солдаты из далматских провинций Светлейшей. Время от времени Леонардо указывал кого нибудь, известного в этих кругах. Но, пожалуй, лишь один в определенной степени вызвал удивление Марка Антуана: крепкий, смуглый, маленького роста мужчина средних лет в черном парике и поношенном одеянии, с наблюдательными, требовательными глазами и налетом насмешки на плотно сжатых губах. Он не просто сидел один, но даже выделялся одиночеством, бросающимся в глаза свободными столиками вблизи него, будто он распространял вокруг себя тяжелую болезнь, которой остальные старались не заразиться. Как оказалось, это был Кристоферо Кристофоли – известный, можно сказать конфиденциальный, агент Совета Десяти, и Марк Антуан подивился, как можно быть разоблаченным и оставаться шпионом. Прошла парочка, с презрением проталкивающаяся через толпу, с готовностью уступающую им дорогу. Мужчина – важничающий коротышка – был смугл и безобразен, в костюме из поношенного камлота, одеть который в праздничный день и ремесленник посчитал бы ниже своего достоинства. Толстая, неопрятная женщина лет пятидесяти, шатаясь, висела у него на руке. За ними следовало двое мужчин в черном, у каждого из которых на груди висел золотой ключ – знак камергера. За ними вразвалку шел гондольер в изношенной ливрее. – Это что за пугало? – спросил Марк Антуан. Всегда готовый пошутить, Леонардо не замедлил рассмеяться. – Очень точно! Именно пугало: по сути – так же, как и внешне. Возможно, он внушает страх этой глупой напыщенной толпе, – он широким жестом указал на окружающих, – ибо являет собой странствующее предупреждение всей Италии, и, возможно, более всего это относится к Венеции. О, да! Пугало! Это кузен императора, Эрколь Ринальди д'Эсте, герцог Моденский, недавно изгнанный из своих владений якобинцами, образовавшими Циспаданскую Республику , объединив Модену и Реджо. Женщина – Чиара Марини – говорят, его вторая жена. Он являет собой пример того, как мало имперская защита может сейчас служить надежным убежищем. Марк Антуан без комментариев кивнул, как всегда подчеркнуто сдержанный и, как прежде, отклоняющий своими ответами попытки Вендрамина прощупать его. Он подавил отвращение, которое Вендрамин вызывал у него, потому что причиной тому было ревнивое возмущение, присущее каждому смертному и влюбленному. |
