|
Это, наверное, было сущностью ее характера, живого, склонного к переменам, льнущего ко всему новому и яркому. Когда она бывала влюблена, ей интереснее жилось, работалось, все удавалось, ладилось и дома и на службе. Она охотно бегала на базар, готовила обед, убирала в комнатах, любое дело ей было в удовольствие. Сейчас она даже тихонько засмеялась от такой своей влюбленности. Тот, кого она любит (она снова посмеялась над этим словом — «любит»), может, и умрет, не догадываясь о ее чувстве. Но без этого ей жилось скучно и серо. Еще совсем недавно она хандрила, чувствовала себя разбитой, даже одинокой. Вдруг какой-то порыв, вспышка фантазии — и все изменилось: заискрилось, засверкало, словно после весеннего благодатного ливня. Она могла «влюбиться» в известного актера или певца с почтовой открытки, но чаще в кого-нибудь из знакомых. Знала, что он не такой, каким представлялся ей, и принималась додумывать: дорисует воображением, наделит несуществующими добродетелями и сама же поверит в свою выдумку. Просто смешно, но ничего не поделаешь — такой уродилась! Вот и сейчас та же игра фантазии.
Она совсем успокоилась и весело, легко взбежала по ступеням к дверям института. Надеялась, что придет первой, но Ирша уже сидел за столом. Ирина приходила раньше других, чтобы немного убрать в комнате, полить цветы — ребята после работы часто задерживались, играли в шахматы, много курили, окурков в пепельницах — горы. Ирина не такая уж и чистюля, но убирала, чтобы никто даже мысленно не смог упрекнуть ее, что жена главного инженера — белоручка. — Начальничек, привет, — поздоровалась, пародируя голос Рубана. И как бы засветилась вся от этого слова «начальничек». Ирша поднял голову. В глазах Ирины играли веселые лучики — от солнца, которое заглядывало в окна их немного хмурой комнаты, от шутки, от полноты жизни — добрая мать подарила ей такие глаза — и еще от чего-то, о чем она и сама не догадывалась. — Добрый день… — Он смутился, схватил какую-то бумагу и склонился над столом. Она тоже смутилась. Но тут же справилась с собой и принялась поливать цветы. Это была меньшая комната их мастерской, в ней стояли четыре рабочих стола, а всего в мастерской восемнадцать человек, и разместились они в соседних кабинетах. Около девяти пришла Клава, вслед за ней проскрипел протезом Рубан. Культя у него была короткой, и ходил он, закидывая ногу, словно загребал ею. — Начальничек, привет, — сказал он, проходя мимо стола Ирши. С женщинами он не здоровался, и натерпелись они от него немало. Все пикантные истории и анекдоты, какие знала Ирина, были услышаны от него. Острая на язык Клава наконец поставила ему ультиматум: — Если ты не заткнешься, я пойду к Тищенко, пусть переселяет тебя в сорок шестую комнату. Переселяться в сорок шестую Рубан не хотел — там работало одиннадцать человек, но и Клаву не оставил в покое, по-прежнему придирался к ней, подтрунивал, пытался вогнать в краску солененькими анекдотами. Таким образом он «приударял» за ней. Разведенка Клава как-то даже призналась Ирине: — Я бы уступила ему из жалости, но ведь он… будто требует. Лицо у Рубана длинное, лошадиное, как говорила Клава, к тому же с большим носом и тяжелой нижней губой, — и все-таки в нем угадывалась былая красота, изуродованная двумя шрамами — в межбровье и на левой щеке — и постоянной миной недовольства. Есть такая красота — грубая, дисгармоничная, а вот поди ж ты, почему-то притягивает, хотя и настораживает. Рубан, усевшись за стол, долго рассматривал пришпиленный на картоне чистый лист ватмана, долго прочищал выпрямленной скрепкой мундштук. Он делал все неторопливо, и что-то в его фигуре, взгляде говорило, что спешить ему уже некуда. |
