|
Вы знаете, что такое чуни? Знаете. Все наше село ходило в красных чунях. Поехали мы как-то на соревнования, а там над нами стали смеяться… Вся команда в красных чунях, это же смешно, не правда ли? Чуни — очень удобная обувь. Но на вечеринки все парни и девушки приходили в сапогах. У меня же их не было, и я поджимал ноги под лавку. Сами понимаете, тут уж не до танцев… — В его глазах застыло странное выражение, то ли и в самом деле его растревожило это воспоминание, то ли он скрывал что-то от нее. — Когда я поехал сдавать вступительный экзамен, мама насыпала мне две корзины груш. Две большие плетеные корзины превосходных груш. На мне были солдатские галифе. На коленях заплаты… И мама сказала: продашь груши, купишь себе штаны и ботинки. А я… забегался, закрутился с экзаменами, и груши сгнили. Они стояли у меня под кроватью в общежитии.
— Так и не купили? — Купил позже. Туфли парусиновые. Зимой я их наяривал гуталином. И брюки полушерстяные. Не знаете, что это такое? Одна нитка шерстяная, десять простых. А на третьем курсе у меня началась любовь. С землячкой, студенткой пединститута. Черненькая такая, смуглая, как цыганочка. И звали ее… Ириной. Три или четыре вечера мы ходили по-над Днепром молча. И боялись взглянуть друг на друга. А потом… Я пригласил ее в кино. Ребята в общежитии посоветовали: прежде всего возьми ее за руку во время сеанса. Мы и вправду держались за руки. А фильм был «Скандал в Клошмерле». Вы видели этот фильм?.. Как в городе построили общественный клозет… — Видела, видела, — кивнула с улыбкой Ирина. — И что же вы? — Разбежались в разные стороны. Боялись после этого посмотреть друг другу в глаза. Так и окончилась наша любовь. Рядом с ними прошла женщина с коляской, и они замолчали. В их шутливое настроение влилась серьезная нота, и оба почувствовали, что эта минута, это молчание все больше и больше их сближает. Думали друг о друге, понимали, догадывались об этом и боялись чего-то. Каждого радовало, что смутился не он один, но и другой тоже. И в этом не было и намека на что-то грубое — только деликатность и стыдливость, которые сближают сильнее объятий. Ирша скользнул по ней взглядом, на миг задержавшись на груди, и тут же потупился, покраснел. Она тоже покраснела. Это был взгляд не женолюба, опытного дамского угодника, но и не мальчика, любующегося девушкой восхищенно и безгрешно. Так ей казалось. И снова его взгляд мягко, обняв ее с головы до ног, как бы теплой волной прокатился, обдал жаром. Ей стало так хорошо, отрадно, но и страшно. А он сидел, опустив голову, и больше не отваживался поднять на нее глаза. Но сердцем, умом, всем своим существом знал, что сейчас в ней что-то решается серьезное и важное, и хотел, чтобы решилось, и не хотел. — Вы помните, где мы впервые встретились? — вдруг засмеялся он. — В Лавре. Я тогда только пришел в институт. В отдел Приворотько… Тогда организовали экскурсию. Но вы приехали отдельно, не в автобусе. И ходили с двумя девушками. Такая строгая, компетентная. — Как-как? Почему компетентная? — Вы все объясняли. И про маятник Фуко, и про могилу Столыпина, и про ковнировский корпус. Со мной еще был Вечирко. Когда стали спускаться в пещеры, Вечирко затянул басом что-то по-старославянски, и кто-то сказал: «Вот и дьякон-экскурсовод пришел». Ирина засмеялась. — Дьякона помню. — Дьякона помните, а меня нет, — вздохнул он. У нее на щеках проступил легкий румянец. — А потом я узнал, что вы Тищенко… Ирина резко поднялась. — Мне нужно идти. — И взяла сетку у него из рук. Он хотел помочь ей донести покупки до трамвая, но она сказала: «Я сама» — и быстро пошла по дорожке. |
