— А разве наша радость осознанна?

— В том-то и дело, Ирина Александровна, что людям доступна осмысленная радость. Высшая духовность, которая озаряет великих художников, — это осмысление и прозрение одновременно. Но их жизнь и наказывает сильнее других.

— А по-моему, духовность — это, пусть ненадолго, проникновение в мир, слияние с ним, открытие его для себя; это состояние души человека в самые яркие и наполненные минуты его жизни. Где-то за стеной плачет скрипка, кто-то играет для себя, и вдруг такое хлынет в душу… Ничего нет выше этой музыки, этого полета души, орошенного слезами. И это не сентиментальное умиление. Нет! Тогда начинаешь думать: что же такое мир, если за его буднями, его обыденностью есть и такое, кто же он, человек?

— И вы видели таких сильных и таких тонких людей?

— Видела. И вижу, — мгновенно ответила Ирина.

Ирша подумал, что она имеет в виду Тищенко, и сердце на эту догадку ответило болью.

— И Клава, и Рубан?

— А что вы знаете о Рубане? — с какой-то даже неприязнью спросила Ирина. Но через несколько шагов улыбнулась, свободной от сумки левой рукой сняла шапочку, тряхнула головой, и волосы тяжелой волной рассыпались по плечам, одна прядь упала на лоб, большие карие, почти черные глаза смотрели на него в упор. Видя, что он любуется ею, спросила: — Что вы думаете обо мне?

— В каком смысле? — сбитый с толку, уточнил Сергей.

Она рассмеялась.

— Но уж конечно не в смысле выполнения промфинплана.

Ирша вдруг стал очень серьезным, на его высоком лбу привычно залегли глубокие морщины. Залегли слишком рано, она давно отметила это. До сих пор разговор был своего рода игрой: за абстрактными понятиями они уходили от личного, касающегося только их двоих, оба немного рисовались друг перед другом, ну если не эрудицией, то, по крайней мере, широтой взглядов и интересом к миру, в котором отводили и себе немалое место, а теперь она шла напрямик. Он не знал, что сказать.

— Такая женщина, как вы, может очень нравиться. Вы решительная, порывистая, какая-то особенная, с причудами.

— С ветерком в голове, хотите сказать?

— Нет… эксцентричная.

— Это следует принять как комплимент?

— Я не закончил. Но только до свадьбы, то есть до семейной жизни.

— Вы имеете в виду кухню, неумытых детей, сцены ревности? Но ведь Тищенко не жалуется.

— Так он и сам немного того… Как и вы.

— Ну и похвалили! А не боитесь, что расскажу мужу?

— Рассказывайте.

— Я о вас думала иначе. Давайте сядем, устала что-то.

Они сели на лавочку. По стволу ели неторопливо подвигалась вверх синица-поползень, простукивала коротким клювом кору.

— И что же еще? — все так же полушутливо спросила она.

— Вы много раз влюблялись…

— Да вы просто Мессинг. — Ей и в самом деле стало немного не по себе. — Обо мне хватит. Поговорим лучше о вас. Могу представить, скольким девушкам вы вскружили голову. Может, еще и в школе…

— Увы, ни в школе, ни в институте, — сказал он, и на его серые глаза словно надвинулась тень.

— Почему же? — Она смотрела серьезно и заинтересованно.

Он ударял носком ботинка в твердо утрамбованную землю, стараясь отколупнуть красный, отшлифованный подошвами камушек.

— Не знаю, как вам объяснить. В школе я ходил в чунях. Вы знаете, что такое чуни? Знаете. Все наше село ходило в красных чунях.