Отдельной стратой были специалисты не морских ремесел: парусный мастер, латавший парусину, оружейник, затачивающий клинки, плотник, ремонтирующий мачты и затыкающий опасные протечки в корпусе, хирург, пользующий больных. (Из-за «лоблолли» – жидкой каши, раздаваемой больным его помощниками, – последних прозвали «юнги-лоблолли».)

Моряки также подразделялись по специальностям. Восхищавшие бесстрашием молодые и проворные марсовые стремительно карабкались вверх по мачтам, чтобы поднять паруса, взять рифы и работать с парусами на верхних реях, паря в небе, как хищные птицы. Далее шли баковые, служившие на носовой части верхней палубы, где они управляли передними парусами, поднимали и опускали якоря, крупнейший весом под две тонны. Баковые обычно были самыми опытными, года в море изуродовали их тела: скрюченные пальцы, задубевшая кожа, шрамы от ударов плетью. На самой нижней ступеньке, на палубе, рядом с ревущим испражняющимся скотом, находились «шкафутские» – жалкие новички в морском деле, которым приходилось выполнять самую тяжелую, самую грязную работу.

Наконец, в отдельную категорию входили морские пехотинцы: прикомандированные из армии солдаты, жалкие сухопутные крысы. В море они подчинялись военно-морскому флоту и капитану «Вейджера», но командовали ими два армейских офицера – невозмутимый, как сфинкс, капитан Роберт Пембертон и вспыльчивый лейтенант Томас Гамильтон. Гамильтона вначале назначили на «Центурион», однако, после того как он устроил драку на ножах с другим морским пехотинцем и пригрозил ему смертельной дуэлью, перевели на «Вейджера». Морские пехотинцы в основном помогали с подъемом и перетаскиванием тяжестей… А еще с подавлением мятежей, возникни таковые.

Чтобы корабль благоденствовал, все эти разрозненные элементы – будь то пехотинцы, матросы или офицеры – требовалось сплотить. Неумелость, промахи, глупость, пьянство – все могло привести к катастрофе. Один моряк назвал военный корабль «суммой человеческих механизмов, где каждый человек служит шестерней, шкивом или кривошипом, и все они с удивительной бесперебойностью и точностью движутся покорные воле своего машиниста – всемогущего капитана».

* * *

В утренние часы Байрон наблюдал за этой «суммой человеческих механизмов». Он все еще изучал искусство мореплавания, проходя посвящение в таинственное общество, настолько странное, что одному юнге казалось, будто он «все время спит или видит сон». Кроме того, от Байрона, как от будущего офицера и просто джентльмена, требовалось научиться рисовать, фехтовать и танцевать и как минимум сделать вид, что он понимает латынь.

Один британский капитан рекомендовал молодому офицеру, проходящему обучение, принести на борт небольшую библиотеку с классическими произведениями Вергилия и Овидия и стихами Свифта и Мильтона. «Неверно полагать, что из любого болвана получится моряк, – объяснял капитан. – Я не знаю ни одной жизненной ситуации, требующей такого разностороннего образования, как у морского офицера… Он должен быть знатоком литературы и языков, математиком и воспитанным джентльменом».

Байрону также требовалось научиться рулить, вязать узлы, поворачивать реи, или на морском жаргоне брасопить, и менять галс – направление движения корабля против ветра. А еще читать звезды и приливы, пользоваться квадрантом для определения своего положения, измерять скорость корабля, бросив в воду веревку с равномерно расположенными узлами и подсчитав, сколько их проскользнуло через его ладони за определенный период времени.