Изменить размер шрифта - +
Родина и привычный строй

жизни остались не только далеко позади, главное - они лежали где-то глубоко внизу под ним, а он продолжал возноситься. И вот, паря между

ними и неведомым, он спрашивал себя, что ждет его там, наверху. Может быть, это неразумно и даже повредит ему, если он, рожденный и

привыкший дышать на высоте всего лишь нескольких метров над уровнем моря, сразу же поднимется в совершенно чуждые ему области, не пожив

предварительно хоть несколько дней где-нибудь не так высоко? Ему уже хотелось поскорее добраться до места: ведь когда очутишься там, то

начнешь жить, как живешь везде, и это карабканье вверх не будет каждую минуту напоминать тебе, в сколь необычные сферы ты затесался. Он

выглянул в окно: поезд полз, извиваясь по узкой расселине; были видны передние вагоны и паровоз, который, усиленно трудясь, то и дело

выбрасывал клубы зеленого, бурого и черного дыма, и они потом таяли в воздухе. Справа, внизу, шумели воды; слева темные пихты, росшие между

глыбами скал, тянулись к каменно-серому небу. Временами попадались черные туннели, и когда поезд опять выскакивал на свет, внизу

распахивались огромные пропасти, в глубине которых лежали селения. Потом они снова скрывались, опять следовали теснины с остатками снега в

складках и щелях. Поезд останавливался перед убогими вокзальчиками и на конечных станциях, от которых отходил затем в противоположном

направлении; тогда все путалось, и трудно было понять, в какую же сторону ты едешь и где какая страна света. Развертывались величественные

высокогорные пейзажи с их священной фантасмагорией громоздящихся друг на друга вершин, и тебя несло к ним, между ними, они то открывались

почтительному взору, то снова исчезали за поворотом. Ганс Касторп вспомнил, что область лиственных лесов уже осталась позади, а с нею,

вероятно, и зона певчих птиц, и от мысли об этом замирании и оскудении жизни у него вдруг закружилась голова и ему стало не по себе; он

даже прикрыл глаза рукой. Но дурнота тут же прошла. Он увидел, что подъем окончен, - перевал был преодолен. И тем спокойнее поезд побежал

по горной долине.
 Было около восьми часов вечера, и сумерки еще не наступили. Вдали открылось озеро, его воды казались стальными, черные пихтовые леса

поднимались по окружавшим его горным склонам; чем выше, тем заметнее леса редели, потом исчезали совсем; и глаз встречал только нагие,

мглистые скалы.
 Поезд остановился у маленькой станции. - это была Давос-деревня, - Ганс Касторп услышал, как на платформе выкрикнули название: он был

почти у цели. И вдруг совсем рядом раздался голос его двоюродного брата Иоахима Цимсена, и этот неторопливый гамбургский голос проговорил:
 - Ну здравствуй! Что же ты не выходишь? - И когда Ганс высунулся в окно, под окном, на перроне, оказался сам Иоахим, в коричневом

демисезонном пальто, без шляпы, и вид у него был просто цветущий. Иоахим рассмеялся и повторил: - Вылезай, не стесняйся!
 - Я же еще не доехал, - растерянно проговорил Ганс Касторп, не вставая.
 - Нет, доехал. Это деревня. До санатория отсюда ближе. У меня тут экипаж. Давай-ка свои вещи.
 Тогда, взволнованный приездом и свиданием, Ганс Касторп смущенно засмеялся и передал ему в окно чемодан, зимнее пальто, портплед с зонтом

и тростью и даже книгу "Ocean steamships". Затем пробежал по узкому коридору и спрыгнул на платформу, чтобы, так сказать, самолично

приветствовать двоюродного брата, причем поздоровались они без особой чувствительности, как и полагается людям сдержанным и

благовоспитанным. Почему-то они всегда избегали называть друг друга по имени, боясь больше всего на свете выказать излишнее душевное тепло.
Быстрый переход