|
.. Он не велик, но это настоящий глетчер, все как полагается, глетчер Скалетта. А там - Пиц Мишель и Тинценхорн, отсюда их не видно, они всегда покрыты снегом, круглый год. - Вечным снегом, - проговорил Ганс Касторп. - Да, если хочешь, вечным. Все эти горы, конечно, очень высоки. Но ты подумай, ведь мы сами находимся отчаянно высоко. Тысяча шестьсот метров над уровнем моря. Поэтому мы их высоты и не замечаем. - Да, ну и лезли же мы сегодня вверх! Признаюсь, меня прямо жуть брала! Тысяча шестьсот метров! Это приблизительно пять тысяч футов, если не ошибаюсь. В жизни своей не был на такой высоте. - И Ганс Касторп с любопытством глубоко вдохнул в себя чуждый ему воздух. Он был свеж - и только. В нем не хватало ароматов, содержания, влаги, он легко входил в легкие и ничего не говорил душе. - Превосходно! - заметил он из вежливости. - Да, воздух тут знаменитый. Впрочем, местность показывает себя сегодня вечером не с лучшей стороны. Иногда все видно гораздо яснее, особенно при снеге. Но в конце концов эти пейзажи быстро надоедают. Нам всем здесь наверху они ужасно надоели, можешь мне поверить, - закончил Иоахим, и его губы скривились гримасой отвращения. У Ганса Касторпа невольно возникло чувство, что Цимсен преувеличивает, не владеет своим раздражением, - что было опять-таки на него непохоже. - Как странно ты говоришь, - заметил Ганс Касторп. - Разве я говорю странно? - спросил Иоахим с некоторой тревогой и повернулся к двоюродному брату... - Нет, нет, прости, это только так, минутное впечатление! - поспешил заверить его Ганс Касторп. Он имел в виду выражение Иоахима "нам здесь наверху", ибо тот употребил его уже два или три раза, оно-то и казалось Гансу Касторпу странным, чем-то пугало и вместе с тем манило. - Как видишь, наш санаторий расположен выше курорта, - продолжал Иоахим. - На пятьдесят метров. В проспекте сказано сто, но на самом деле всего на пятьдесят. Выше всех стоит санаторий "Шацальп", - в той стороне, отсюда не видно. Зимой им приходится спускать свои трупы на бобслеях{18}, так как дороги становятся непроходимыми. - Свои трупы? Ах, да! Но послушай, - воскликнул было Ганс Касторп. И вдруг им овладел смех, бурный, неудержимый смех; этот смех так потряс его грудную клетку, что несколько одеревеневшее от резкого ветра лицо молодого человека даже скривилось болезненной гримасой. - На бобслеях! И ты об этом рассказываешь совершенно спокойно? Ну, знаешь, за эти пять месяцев ты стал прямо циником! - И вовсе не циником, - возразил Иоахим, пожав плечами. - Почему? Ведь трупам все равно... Впрочем, может быть, здесь у нас и становятся циниками. Сам Беренс - настоящий старый циник, а кроме того, чудесный малый, бывший корпорант и, как видно, блестящий хирург. Потом есть еще Кроковский - ассистент Беренса, ничего не скажешь, толковая голова. В проспекте особенно подчеркивается его деятельность. Дело в том, что он занимается с пациентами расчленением души. - Чем он занимается? Расчленением души? Вот гадость! - воскликнул Ганс Касторп, и тут его веселье перешло все границы: он уже не мог владеть собой. После всего, что ему пришлось услышать, это "расчленение души" переполнило чашу, и он так начал хохотать, что слезы потекли у него из-под руки, которой он, наклонившись вперед, прикрыл глаза. Иоахим тоже искренне рассмеялся - смех, казалось, его успокоил, - и когда лошади шагом доставили их по крутой и извилистой подъездной аллее к главному входу интернационального санатория "Берггоф", молодые люди вышли из экипажа в самом веселом расположении духа. |
