|
- Полгода? Ты и так здесь уже почти полгода! Разве можно терять столько времени!.. - Да, время, - задумчиво проговорил Иоахим; он несколько раз кивнул, глядя перед собой и словно не замечая искреннего возмущения двоюродного брата. - До чего тут бесцеремонно обращаются с человеческим временем - просто диву даешься. Три недели для них - все равно что один день. Да ты сам увидишь. Ты все это еще сам узнаешь... - И добавил: - Поэтому на многое начинаешь смотреть совсем иначе. Ганс Касторп незаметно продолжал наблюдать за ним. - Но ведь ты все-таки замечательно поправился, - возразил он, качнув головой. - Разве? Впрочем, я ведь тоже так считаю, - согласился Иоахим и, выпрямившись, откинулся на спинку сиденья; однако опять сполз и сел боком. - Конечно, мне лучше, - продолжал он, - но окончательно я еще не выздоровел. В верхней части левого легкого, где раньше были хрипы, теперь только жесткое дыханье, это не так уж плохо, но внизу дыханье еще очень жесткое, есть сухие хрипы и во втором межреберном пространстве. - Какой ты стал ученый, - заметил Ганс Касторп. - Нечего сказать, приятная ученость! Как мне хотелось бы вместо санатория очутиться в армии и вытряхнуть всю эту ученость из головы, - ответил Иоахим. - А потом у меня все еще появляется мокрота, - он небрежно и раздраженно передернул плечами - новый для него жест, который ему не шел, - затем из бокового кармана вытащил до половины некий предмет, показал кузену и тут же спрятал; это была плоская, слегка изогнутая фляжка синего стекла с металлической крышкой. - Такие штуки носит с собой большинство из нас здесь наверху, - пояснил он. - И прозвище ей дали весьма остроумное. А на пейзаж ты обратил внимание? Ганс Касторп и так смотрел во все глаза. - Замечательно, - сказал он. - В самом деле? - спросил Иоахим. Оставив за собой неравномерно застроенную длинную улицу, которая тянулась вдоль узкоколейки, они свернули влево, переехали через полотно железной дороги, через мост над потоком, и экипаж стал подниматься в гору по отлогому шоссе, навстречу лесистым склонам. Там, на поросшей травою площадке, немного выше курорта, стояло длинное здание, обращенное фасадом на юго-запад, с увенчанной куполом башенкой и множеством балкончиков, благодаря чему оно издали напоминало пористую губку со множеством ячеек; в этом здании уже вспыхивали вечерние огни. Быстро надвигались сумерки. Легкое сияние зари, ненадолго оживившее затянутое тучами небо, уже угасло, и природа погрузилась в то переходное состояние - тусклое, мертвенное и печальное, - которое предшествует окончательному наступлению ночи. Длинная, слегка изгибавшаяся между гор долина с ее селениями теперь тоже повсюду осветилась, и не только она: местами загорелись огни и на обоих ее склонах - на правом, крутом, где террасами поднимались строения, и на левом, покрытом лугами, по которому разбегались тропинки, терявшиеся в плотной черноте хвойных лесов. Далекие кулисы гор там, где долина сужалась, были окрашены в синевато-серый цвет. Поднялся ветер, вечерний холодок давал себя знать. - Нет, говоря по правде, я не нахожу все это уж таким потрясающим, - заметил Ганс Касторп. - А где же у вас тут глетчеры, фирны, мощные горные гиганты? Эти вершинки вон там, по-моему, не бог весть как высоки. - Нет, они высокие, - возразил Иоахим. - Видишь, где проходит граница лесов? Она почти всюду очень отчетлива, там кончаются ели, а с ними кончается все и уже ничего нет, только скалы, как ты, вероятно, заметил. Видишь, справа от Шварцхорна - высокий зубец? Там есть даже глетчер! Вон то, синее. |
