Сколько лет было мистеру Говарду Уокеру в ту пору, к которой относится наше повествование или незадолго до или после описываемых событий, определить невозможно. Если ему и впрямь было, как он утверждал, двадцать восемь лет, то время его не пощадило: волосы его поредели, под глазами образовались гусиные лапки, и во всей наружности можно было заметить признаки увядания. Если же, наоборот, ему было сорок, как уверял Сэм Снэффл, тоже с малых лет хлебнувший горя, то для такого возраста Уокер выглядел еще чрезвычайно молодо. Он был подвижен и тонок, у него были стройные ноги, а в его бакенбардах не было ни одного седого волоска.

Следует, правда, заметить, что он употреблял восстановитель мистера Эглантайна (от которого бакенбарды становились черными, как сапоги) и был достаточно частым посетителем лавки этого джентльмена, покупая у него в большом количестве мыло и другие парфюмерные товары по необычайно низким ценам. Сказать по правде, никто не видел, чтобы он когда-нибудь уплатил хоть шиллинг за все эти предметы роскоши, так что, приобретая их на столь выгодных условиях, он, разумеется, имел возможность необыкновенно широко ими пользоваться. Таким образом, мистер Уокер являл собой не менее замечательный букет, чем сам мистер Эглантайн: его носовой платок благоухал вербеной, волосы — жасмином, а от сюртука всегда распространялся приятный запах сигар, благодаря чему его появление в маленькой комнате тотчас же обращало на себя внимание. Я потому так подробно остановился на мистере Уокере, что эта небольшая повесть посвящена главным образом людям, а не каким-либо выдающимся событиям, а мистер Уокер — один из главных ее dramatis personae .

Итак, познакомившись с мистером Уокером, мы направимся вместе с ним в заведение мистера Эглантайна, который тоже ждет своей очереди быть представленным читателю.

На огромную, увенчанную королевским гербом витрину мистера Эглантайна пошел, наверное, добрый акр стекла, и нетрудно вообразить, какое зрелище являет она по вечерам, когда зажигают газ и все шары с шампунями начинают светиться, а вспышки пламени перебегают по бесчисленным флаконам духов, то внезапно озаряя коробку с бритвами, то на мгновенье освещая хрустальную вазу с сотнями патентованных зубных щеток. Вам, разумеется, не придет в голову искать в этой витрине отвратительные восковые фигуры, называемые в простонародье болванами, с глупыми, застывшими на лицах улыбками. Мистер Эглантайн выше этих жалких ухищрений, и я полагаю, он скорее дал бы отрубить собственную голову и выставить ее без туловища в качестве некоего украшения в витрине своей лавки, чем водрузить там манекен. На одном из стекол красивыми золотыми буквами выведено: «Эглантиния — эссенция для носовых платков»; на другом — «Восстановительный эликсир — незаменим для укрепления волос».

И уж можно не сомневаться, что в своем деле мистер Эглантайн был истинным виртуозом. Он продавал кусок мыла, за который в другом месте не дали бы и шиллинга, за семь шиллингов, а его зубные щетки расходились с молниеносной быстротой по полгинеи за штуку. Если он предлагал дамам румяна или пудру, он умел придать этим простым вещам столько таинственной привлекательности, что совершенно невозможно было устоять перед соблазном, и дамы были убеждены, что нигде в другом месте не найти такой косметики. Он давал своим товарам какие-то невероятные, неслыханные названия и получал за них столь же неслыханные цены. Он действительно умел делать прически, как немногие это умеют в наше время, и говорят, что, когда в моде были локоны, он умудрялся за один вечер зарабатывать по двадцать фунтов, делая такое же количество причесок первым красавицам Англии. Появление бандо, по его словам, сократило его годовой доход на две тысячи фунтов, и ничто не вызывает в нем такого презрения и такой ненависти, как прическа, называемая «мадонной». «Я не торговец, — любил повторять он, — а артист, дайте мне только хорошие волосы, и я сделаю вам любую прическу, и к тому же совершенно бесплатно!» Он уверял, что только благодаря прическе, которую он делал мадемуазель Зонтаг, в нее влюбился ее будущий супруг граф; у него хранится брошка с локоном ее волос, и, по его словам, эта была самая прекрасная голова, которую ему когда-либо приходилось видеть, разумеется, если не считать головы Морджианы Крамп.