— Не мои, а Пайка, — поправил его Уокер.

— Ну пусть Пайка! Так вот я расплачусь с Минори, разделаюсь со всеми долгами, вытолкаю Мосроза, и я, и все мое заведение вздохнем свободно, как локон, который сняли со щипцов, — что вы на это скажете, а?

— Это просто невероятно, разве что скончалась королева Анна и оставила вам состояние, или еще неведомо откуда вам привалило счастье.

— Ну, это будет почище наследства королевы Анны или еще кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы увидели вот на этом самом месте, где сейчас сидит Мосроз (чтоб ему провалиться!), головку с самыми прекрасными волосами во всей Европе, а? Это такая женщина, я вам скажу, пальчики оближешь! И я скоро буду иметь честь величать ее миссис Эглантайн и получу за ней в приданое пять тысяч фунтов стерлингов.

— Ну, Тайни, вам и в самом деле привалило счастье. Надеюсь, вы выпишете тогда мне парочку векселей, ведь не забудете же вы старого друга?

— Ну нет, этого я не сделаю. Но за моим столом всегда найдется для вас местечко; и я надеюсь частенько видеть вас у нашего камелька.

— А что скажет француженка-модистка? Она, чего доброго, повесится с отчаянья.

— Тсс. Ни слова о ней. Довольно с меня всех этих развлечений; поверьте, что Эглантайн уже не прежний легкомысленный, молодой весельчак; я хочу остепениться, хочу обзавестись семьей. Мне нужна подруга жизни, которая разделяла бы мои заботы. Мне нужен покой. Я чувствую, что старею.

— Ха-ха-ха! Вы, вы…

— Да, да, я мечтаю о семейном очаге, и он у меня будет.

— И вы перестанете ходить в свой клуб?

— В «Отбивную»? Ну, конечно, женатому человеку не пристало посещать такие места, мне-то уж во всяком случае, а съесть отбивную я могу и дома. Но прошу вас, капитан, никому об этом ни слова; леди, о которой я говорил…

— Уж не ее ли вы ждете? Ах вы, негодный!

— Ну да, это она и ее мать. А теперь вам пора уходить.

Но мистер Уокер твердо решил, что никуда не уйдет, пока не увидит этих прекрасных дам.

После того, как операция над бакенбардами мистера Уокера была завершена, он в самом лучшем расположении духа подошел к зеркалу и стал приводить себя в порядок; вытянув шею, он полюбовался огромной булавкой, воткнутой в галстук, и принялся самодовольно разглядывать свою левую, особенно любимую им бакенбарду. Эглантайн с непринужденным, но довольно грустным видом расположился на диване; одной рукой он вертел щипцы, которыми только что расправлялся с Уокером, а другой теребил кольцо: он думал. Думал о Морджиане, и о векселе, срок которого истекал шестнадцатого числа, и еще он думал о светло-голубом бархатном халате, расшитом золотом, в котором он бывал так неотразим, — мысли его не сходили с маленькой орбиты его привязанностей, опасений и тщеславных надежд.

«Черт побери, — думал между тем мистер Уокер. — Я красив, такие бакенбарды, как у меня, не всякий день встретишь. А если кто и заметит, что я подкрашиваю бороду, так я…»

В эту самую минуту дверь распахнулась, и полная дама с локоном, ниспадающим на лоб, в желтой шали, в зеленой бархатной шляпе с перьями, в полусапожках и в коричневом, расписанном тюльпанами и прочими экзотическими растениями платье, — одним словом, миссис Крамп и ее дочь влетели в комнату.

— Вот и мы, мистер Эглантайн, — игриво воскликнула миссис Крамп, весело и дружелюбно приветствуя его. — Ах, боже мой, у вас тут, кажется, посторонний джентльмен!

— Прошу вас не стесняться моим присутствием, — ответствовал вышеупомянутый джентльмен с присущей ему обворожительностью. — Я друг Эглантайна, не правда ли, Эгг? Мы ведь одного поля ягоды?

— Не знаю, как насчет поля, но то, что вы фрукт — это верно, проговорил, вставая с дивана, парфюмер.