Говорил...

Эта новая ясность мышления повела его в новом, пугающем направлении и продолжала вести. Чем больше вариантов он рассматривал, тем быстрее он мыслил и тем более пугающими становились результаты размышлений. Кусочки головоломки, о существовании которой он до сих пор не подозревал, начали складываться в единое целое. И картинка, которая получалась, очень смахивала на клоуна, на марионетку по имени Майкл Дж. Симмонс по кличке Задница!

Он согнул правый локоть, поднес ладонь к обмотанной бинтами голове и начал расковыривать повязки там, где они прикрывали его глаза. Но осторожно: ему нужна только щелочка для подглядывания и ничего больше. Такая узенькая щелочка между полосками бинтов. Он хотел видеть, но не хотел, чтобы об этом знали другие.

Через некоторое время ему, казалось, удалось добиться успеха. Трудно было судить наверняка. Этот “снег” оставался, но если сильно прищурить глаза, то свет (света было немного) выглядел, похоже, более естественным. Это напоминало ему детство: он привык лежать в постели, слегка прищурив глаза, и, равномерно дыша, имитировать сон. Мать входила в спальню, включала свет, вставала возле постели, глядя на него, и никогда не бывала полностью уверена – спит он или притворяется. Сейчас, со слоем закрывающих лицо повязок, притвориться будет еще легче.

Он вновь выпрямил руку, нашел кнопку и нажал на нее. Теперь медсестра будет знать, что он не спит, но это ничему не помешает: когда она войдет, он сможет смотреть на нее, а она не будет знать об этом. Хочется надеяться!

Вскоре послышались мягкие неторопливые шаги. Джаз вжал голову в подушку и ждал ее в полутьме своей палаты. Тихонько гудел воздушный кондиционер; в воздухе носился легкий запах антисептиков; простыни в тех местах, где они касались тела, казались почему‑то жесткими. И он подумал: “Все это не похоже на палату госпиталя. Госпиталь ощущается как нечто искусственное, в лучшем случае – нереальное. А здесь ощущается какая‑то липовая искусственность...”

Дверь открылась, и появился свет.

Джаз внутренне вздрогнул; лишь то, что веки его глаз были зажмурены, позволило ему не дернуться в сторону от ослепительного света лампочки, свисавшей на проводе с потолка. Что касается самого потолка, то он был из темно‑серого камня, испещрен шрамами взрывных работ и отбойных молотков. Больничная палата Джаза на самом деле была искусственной пещерой или, по крайней мере, частью такой пещеры!

Слишком потрясенный для того, чтобы двигаться, он ошеломленно лежал в то время, когда сестра подошла к кровати. Тогда, стараясь сдержать гнев и отвращение, которые бурлили в нем, он медленно повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она бросила на пациента всего лишь мимолетный взгляд и стала щупать его пульс. Она была низенькой и толстой, волосы у нее были прямые и коротко стриженные, как у средневекового пажа, одета она была в униформу и в пилотку медсестры. Но не британской медсестры. Советской медсестры. Все наихудшие опасения Джаза сбылись.

Он почувствовал на запястье ее пальцы и сразу отдернул свою руку. Она тихонько ахнула, отступила на шаг, и каблук ее тупоносых черных туфель наступил на что‑то, что хрупнуло. Она стояла, глядя то на пол, то на Джаза, и хмурилась. Ее зеленоватые глаза сощурились, пытаясь найти щель в его повязке. Возможно, она увидела стальной блеск его серых глаз в этой щели – во всяком случае, она снова ахнула и поднесла руку ко рту.

Потом она опустилась на колени, собрала осколки таблеток, а когда поднялась – на ее округлом лице было выражение ярости. Пристально взглянув на Джаза, она резко повернулась и направилась к двери. Он дал ей пройти несколько шагов, а потом окликнул:

– Товарищ медсестра!

Она инстинктивно остановилась, обернулась, показав отвисшую челюсть, бросила гневный взгляд на шпиона, затем выскочила в дверь и захлопнула ее за собой. Спеша отрапортовать о случившемся, она забыла выключить свет.