— Оля и Коля, два моих короеда. А это дядя Антон.

   — Вы сосны любите? — подозрительно спросил Коля.

   — Люблю.

   — А труд?

   — И труд, и людей, — неуверенно продекларировал я, глянув на стихотворный плакат.

   — А сказки знаешь? — спросила Оля, подкатывая на своем пеньке, который оказался на колесиках.

   — Как же, — промямлил я, вспоминая, но, кроме мультфильма «Ну, погоди!», ничего в голову не приходило.

   — Про самовар, в котором Маша варила кашу, знаешь?

   — Эту не знаю.

   — А какую знаешь?

   — Про этот… про беляшок.

   — Про какой беляшок? — загорелась Оля, и волосы над ушами задрожали от нетерпения.

   — Не совсем беляшок, — позабыл я название печеного изделия. — Вернее, белешок, только без начинки и покруглее.

   — Колобок, — сурово догадался Коля.

   — Вы, ребята, обедали, а дядя Антон нет, — выручил меня Пчелинцев.

   Но сперва мы прошли на веранду. Большая, метров двадцать, она походила на парник — стекло от пола до потолка. Видимо, днем тут буйствовало солнце. Все это — стеклянные стены, простор, плетеную мебель, вид на потемневший сад — как бы заслонил от меня крепкий и непонятный дух, ничуть не похожий на запах дерева. И тогда я увидел, что вся веранда заставлена и заложена коробками, листами бумаги, берестяными туесами и решетами. В углу, прямо на пол были свалены яблоки. В двух ведрах раскаленно краснела брусника. На протянутых нитках редкими зубьями темнели грибы. И всюду травы, травы…

   — Понюхай.

   Пчелинцев взял со стола охапку травы, которая топорщилась пиками, — в нос мне ударил крепкий, прямо-таки осатанелый запах, которого я, разумеется, не знал.

   — Багульник. А эта?

   Желтые невидные цветочки на тонких стеблях — запах чуть спиртовой, будто яблоко с морозца.

   — Зверобой. А эта?

   Какие-то кремовые пупырышки, очень знакомые, с сильным, слегка больничным запахом.

   — Ромашка. Эта?

   Зеленые, свяленные и потемневшие листья, от которых потянуло глухой горячей ямой и детством.

   — Крапива. Вот?

   От шершавых, уже высушенных листьев, с матовым налетом на обратной стороне, вдруг запахло солнцем.

   — Листья малины. Ну а это?

   Перед моим носом возник гномик в шляпочке — от него пахло землей, мхом и старой древесиной.

   — Гриб, — тут уж я догадался.

   — Цельный сушеный боровичок.

   — Володя, пора к столу, — позвала из сумерек Агнесса.

   Я верил в объективность мира. Но знал и то, что мы редко постигаем эту самую объективность. — все зависит от нашего взгляда в тот момент, который заключает в себе и какой-то свой угол зрения, и состояние нашей души, и настроение, и посылы ума. Садясь за стол, за деревянную скатерть, я вдруг глянул на Пчелинцева иным взглядом, невесть откуда взявшимся, — может быть, трав надышался? Или обед предвкушал? Теперь к его острым ушам, к жилистой длинной шее, к узким глазам за прямоугольником очков, ковсей его механической настырности я не чувствовал прежней неприязни.