В окно громко постучали. Агнесса вышла, но тут же воротилась.

   — Володя, Семеновым дверь не открыть.

   — Шишки-едришки! Заваривай чай, я рысью…

   Он ушел, оставив меня доедать кролика под надзором огромных глаз жены. Теперь мне казалось, что в этом взгляде был какой-то новый смысл — не просто сторожиха глазела на свежего типа, а образованная женщина изучала образованного мужчину. В конце концов, мы с ней оба гуманитарии.

   — За вечер раз пять вызовут. И ночью его будят.

   — А вы давно здесь живете?

   — Шесть лет. Оля тут родилась.

   — И прописаны в этом доме?

   — Нельзя, садоводство. Прописаны в Первомайке, в общежитии.

   — Там раньше и жили?

   — Что вы… Мы в городе жили, в трехкомнатной квартире.

   — А где она?

   — Кто?

   — Трехкомнатная квартира.

   — Бросили и уехали сюда.

   Я смотрел на ее лицо, намереваясь получить дополнительную информацию к легко сказанным словам. Но ничего не увидел, кроме подмеченной несоразмерности, — таким глазам пошли бы крупные черты. В конце концов, я и сам бросил трехкомнатную квартиру и приехал в сосняки. На полтора месяца.

   — Бросили — в смысле пустили жильцов или оформили бронь? — все-таки уточнил я.

   — Да нет, сдали государству.

   — Почему же?

   — Я заболела. Врачи прописали сосновый воздух. Я противилась, но Володя в три дня покончил со всеми делами.

   — Как же… бросили город, жилплощадь?

   — А вы бы не бросили ради близкого человека?

   Я забыл, что говорю не только с образованной женщиной, но и с женой Пчелинцева. Наша беседа готова была свернуть на тряскую для нервов колею. Про любовь, счастье, жертвенность, смысл жизни… На подобные темы я свое отговорил: определять, например, смысл жизни — что спорить о количестве чертей на острие иголки. Поэтому, промычав нечто заумное, я перевел разговор:

   — А кем вы работали?

   — Я в библиотеке, а Володя механиком на заводе. Он ведь на все руки мастер. Слесарь, токарь, наладчик… Директор меня вызывал и Володю просил остаться.

   Я вспомнил свой афоризм: лучше всего человек характеризуется тогда, когда он кого-нибудь характеризует. Правда, тут жена говорила о муже.

   Вернулся Пчелинцев, разрушив нашу тихую беседу, И в доме сразу пошумнело.

   — Дверь у них заело. Есть же люди, шишки-едришки, у которых не руки, а щупальца. Ощупать гайку могут, а навинтить нет.

   — Может, у них головы хорошие? — вставил я.

   — Одно другому не помеха.

   — Вы какой чай будете — магазинный или наш? — спросила меня Агнесса.

   — А что за ваш?

   — Мы каждый день разные пьем, но непременно из трех травок. Сегодня зверобой, мята и земляничный лист…

   От этого чая, от его непривычного духа, у меня слегка закружилась голова. Впрочем, могла кружиться и от морошковой наливки, которой я выпил-таки три рюмки. И от пирогов с черникой могла, волшебно исчезающих во рту, — ел бы и ел, не мешай мне Агнессин взгляд.