— Не начальников, а в черной рамке череп и кости, — поправил Николай.

   — А говорят, это повесил инопланетянин, — подал голос Эдик.

   — Не болтай, — встрял молчаливый Матвеич. — Я сам видел: в черной раме нарисована зеленая поллитра, а вместо пробки у нее микроб.

   — И не микроб, а голая женщина, изображенная розовой краской, — сказал Василий, от которого жена ушла к брюнету.

   Только это хотел я провести беседу о вредности слухов и попутно выдать байку на ту же тему, как в нашем боксе возникла полупрозрачная фигура товарища Чурочкина, кадровика.

   — Николай Фадеич, вы мне нужны…

   Оказался я в его кабинетике. Лицо у Чурочкина хоть и белесое, но видно, что сегодня эта сметана на цементе замешана. Глаза тоже крепкие, строгие, как две пупырки торчат.

   — Что это такое, Николай Фадеич?

   Гляжу. На хорошем листе бумаги черная кайма, а в ней печатными, правда, чуть разномерными буквами, сообщается: «Три дня назад скончалась на шестьдесят шестом году жизни Анисья Петровна Колокольцева, известная всем нам под именем «Петровны», которая тридцать лет исправно торговала в буфете, была душевна и не обсчитывала. Память о ней не забудется. Группа товарищей».

   — Это… некролог.

   — Случаем, не знаете, кто написал?

   — Знаю, случаем.

   — Кто же?

   — Я.

   — Ну и что теперь скажете?

   — Не хватает тут… «Царство ей небесное».

   Порозовел-таки кадровик — думаю, от чувств ко мне.

   — И все ваше объяснение, Николай Фадеич?

   — А что? — как бы изумился я, хотя мне хотелось поговорить с ним о неправильной политике в вопросе некрологов.

   — На каком основании вы повесили эту бумагу?

   — Так ведь Петровна померла-таки.

   — Этим занимается отдел кадров с профкомом.

   — Чего ж вы не повесили?

   — Она числится не у нас, а в тресте столовых.

   — В прошлом годе уборщица Фомина померла. Чего ж не повесили?

   — Николай Фадеич, некрологи вешаются на лиц известных и заслуживших.

   — А чего ж тогда был некролог на Животовского? Мужик хреновый, в деле себя не показал, на предприятии работал без году неделя…

   — Николай Фадеич! Да Животовский был главным инженером и кандидатом наук.

   — Ага. Что касается одних и тех же моментов, то они одни и те же.

   — Не понимаю я ваших деревенских присказок, Николай Фадеич.

   — И понимать нечего. Помер этот Животовский — и с богом. А померла Петровна… Ребята третий день пищу жуют без всякого вкуса.

   Кадровик смотрит на меня с усилием, поскольку хочет что-то сказать и не может: желание приспело, да слов на язык не село. А сказать ему необходимо, чтобы поучить. Себя-то он считает главным, а меня второстепенным. А я, само собой, наоборот.

   Мужика, который имеет дело с бумагами, книгами, папками, да хоть и с машинами умными, то есть уже с продуктами людского труда… я такого человека считаю как бы невсамделишным, как бы полученным ненатурально для ненатуральной жизни. Мужику надобно иметь дело напрямую с землей и водой, с воздухом и солнцем, с железом и деревом.