У нас было взято с собою два, три теплых покрывала от морозов в горах, а что касается предметов роскоши, то мы позволили себе только одно — трубки и пять фунтов табаку, кроме того две фляги для воды и маленький кошелек с серебряною монетою для ежедневных трат на завтрак и на обед.

В восемь часов все было готово и мы были уже на той стороне реки, быстро вскочили в почтовую карету, ямщик щелкнул кнутом и мы покатили, оставив «Штаты» далеко за нами.

Было превосходное летнее утро и окрестность была залита ярким солнцем. Чувствовалась свежесть и приятное дуновение, и какое-то радостное настроение охватывало вас при мысли, что вы далеки от забот и от всякой ответственности, даже приходило в голову, что все те годы, проведенные в работе и взаперти в душной и спертой городской атмосфере, были даром прожиты вами.

Мы ехали через Канзас и часа через полтора благополучно прибыли в чужие края, в величественныя американския степи. Тут местность была волниста, и насколько глаз мог охватить все окружающее, вы видели перед собою грандиозное и правильное возвышение и наклонение почвы — как бы величавыя волны океана после бури. Везде видны были зеленеющие хлеба, отчетливо выдающиеся квадратами густой темной зелени среди роскошной растительности. Но в скором времени земляное море это теряло свой волнистый характер и перед вами разстилалась плоская поверхность на протяжении семисот миль.

Наша карета, постоянно качающаяся то в ту, то в другую сторону, походила на большую внушительную люльку, стоящую на колесах. Она была запряжена красивою шестеркою лошадей, а около кучера сидел «кондуктор», законный капитан этого судна, так как вся ответственность лежала на нем; он должен был заботиться о почте, о пассажире, о багаже и о всех случайностях, могущих встретиться на пути. Мы трое были пока единственными пассажирами. Сидели мы внутри кареты на задних местах, а остальное было все завалено почтовыми сумками, так как мы захватили почту за целые три дня. Перед нами, почти трогая наши колени и доходя до потолка, стояла перпендикулярная стена из почтовых сумок. Большая груда их, перевязанная ремнями, лежала наверху, на карете, и оба ящика, передний и задний были полны.

Кучер обяснил нам, что на пароходе этого груза было 2.700 ф. и теперь вот нужно развозить его повсюду: «немного в Бригкам, немного в Карсон, в Фриско, но самую главную часть передать индейцам; замечательно безпокойный народ, думается мне, у них дела довольно и без чтения».

Сказав это, лицо его как-то перекосилось в улыбку и он стал подмигивать; глядя на него, мы догадались, что замечание это было сделано шутя и подразумевало тот случай, когда мы встретимся в степях с индейцами и когда нам придется волей-неволей разстаться с некоторыми пожитками.

Лошадей меняли мы каждыя десять миль в продолжение всего дня и прекрасно и скоро ехали по гладкой, твердой дороге. При каждой остановке дилижанса мы выскакивали, чтобы промять свои ноги, благодаря чему при наступлении ночи мы были свежи и бодры.

После ужина какая-то женщина, которой приходилось проехать 50 миль до своего места, села к нам в карету, и мы принуждены были поочереди уступать ей свое место, а сами садиться на наружное, рядом с кучером и с кондуктором. Казалось, она была не разговорчива. Она сидела в углу и при наступающих потемках занималась тем, что устремляла свой зоркий взгляд на комара, впившагося в одну из ея рук, между тем как другую она медленно поднимала до известной высоты, чтобы со всего размаха прихлопнуть комара; размах этот был так силен, что мог свалить и корову; после того, она продолжала сидеть и наблюдать за трупом с самым хладнокровным образом; прицел ея всегда был верен, она ни разу не сделала промаха.