|
Казалось, она была не разговорчива. Она сидела в углу и при наступающих потемках занималась тем, что устремляла свой зоркий взгляд на комара, впившагося в одну из ея рук, между тем как другую она медленно поднимала до известной высоты, чтобы со всего размаха прихлопнуть комара; размах этот был так силен, что мог свалить и корову; после того, она продолжала сидеть и наблюдать за трупом с самым хладнокровным образом; прицел ея всегда был верен, она ни разу не сделала промаха.
Трупов с руки она не сбрасывала, а оставляла для приманки. Я сидел около этого безобразнаго сфинкса, смотрел как она убила до полсотни комаров, и все ожидал, что она что-нибудь да скажет, но все напрасно, она молчала. Тогда уже я вступил с ней в разговор. Я сказал: — Комаров здесь довольно много, сударыня. — Вы бьетесь об заклад! — Что вы говорите, сударыня? — Вы бьетесь об заклад! Вдруг она выпрямилась, оглянула всех и стала говорить грубым и простым языком: — Провались я, если я не приняла вас за глухо-немых, честное слово. Я собирала, собирала комаров и удивлялась, что с вами. Сначала полагала, что вы глухо-немые, потом решила, что вы больны или помешаны, наконец, поняла, что вы просто несчастные дураки, не умеющие связать двух слов. Откуда вы? Сфинкс перестал быть сфинксом! Все потоки ея красноречия прорвались и она положительно заливала нас ими, говоря, в переносном смысле, мы тонули в опустошительном потопе ея тривиальной и грубой болтовни. Боже, как мы страдали! Она не умолкала, говорила целыми часами и я горько раскаивался, что когда-то обратился к ней с комариным вопросом и этим развязал ей язык. Она ни разу не умолкла до разсвета, пока не настал конец ея путешествия, и то, выходя из кареты разбудила нас (так как мы дремали), сказав: — Ну, вы, молодцы, выходите-ка в Коттенвуде и пробудьте там денька два, я буду одна сегодня ночью и если могу вам пригодиться моей болтовней, то к вашим услугам. Спросите у людей, они вам скажут, как я добра, особенно для девки, подобранной в лесу и выросшей между всякой дрянью; когда же я встречаюсь с порядочными людьми, себе равными, то полагаю, что меня могут найти красивой и приятной бабенкой. Мы решили не останавливаться в Коттенвуде.
ГЛАВА III
Часа за полтора до разсвета мы так гладко катили по дороге, что наша люлька, легко покачиваясь, приятно усыпляла нас и мы было уже совсем засыпали, как вдруг что-то рухнуло под нами! Ясно не сознавая, что случилось, мы отнеслись к этому равнодушно. Карета остановилась. Мы слышали, как ямщик с кондуктором разговаривали между собою, как суетились и ругались, не находя фонаря, но нас все это мало трогало, мы чувствовали себя хорошо в нашем гнездышке со спущенными сторами, в то время, как люди эти хлопотали около экипажа в такую пасмурную ночь. По разным звукам слышно было, что они производили осмотр, и вот послышался голос кучера: — Ах, чорт возьми, шкворень-то сломался! Я вскочил, как встрепанный, что всегда бывает при сознании какого-то еще неразясненнаго бедствия. Я подумал: «Верно шкворень есть какая-нибудь часть лошади и, без сомнения, очень важная, в виду того, что голос кучера мне показался мрачным. Может быть, нога, но между тем, как могла она сломать ногу, бежав по такой прелестной дороге? Нет, это не, может быть нога, нет, это невозможно, разве только она хотела лягнуть кучера. Интересно, однако же, узнать, какая же часть лошади называется шкворнем? Что бы там ни было, но я не выкажу своего невежества при них». Как раз в эту минуту занавесь приподнялась, фонарь осветил нас и все почтовыя пожитки, а в окне появилось лицо кондуктора, который сказал: — Господа, вам придется немедля выходить, шкворень сломался. Мы вышли из кареты угрюмые и недовольные и нас с просонья пробирала дрожь. |
