Шалфейный куст — прекрасное топливо, но, как растение, он — неудачник. Никто им не питается, кроме осла-кролика и побочнаго сына его, мула; но доверяться их вкусу нельзя, они едят все, что им попадется: еловыя шишки, антрацит, медные опилки, свинцовыя трубки, битыя бутылки, и все это так просто и с таким аппетитом, как будто бы пообедали устрицами. Мулы, ослы и верблюды награждены таким аппетитом, что всякая еда их насыщает на малое время, но ничто не может их удовлетворить. Однажды в Сирии у главнаго источника иордана, пока устраивали палатки, верблюд утащил мое пальто и стал разсматривать его со всех сторон, как бы критикуя или как бы желая сделать себе такое; перестав, однако, смотреть на него, как на предмет одежды, он решил, что это, должно быть, хорошая пища, встал на него одной ногой и начал тщательно жевать рукав, открывая и закрывая при этом глаза, как бы предаваясь священнодействию; видно было, что во всю жизнь ему не попадалось ничего вкуснее; потом раза два он чмокнул губами и потянулся за другим. Затем попробовал бархатный воротник и при этом так мило, с таким довольным видом усмехнулся, что легко было понять, что воротник составлял самую вкусную часть пальто; наконец, он принялся за фалды, в карманах которых быти пистоны, капсюли, леденцы от кашля и фиговая пастила из Константинополя. Тут выпала моя газетная статья, он набросился и на нее, но здесь, он вступал, по моему, на опасную почву; хотя он и пережевал некоторую премудрость, но она довольно тяжело легла ему на желудок; по временам проглоченная им веселая шутка встряхивала его довольно сильно; я видел, что опасное время приближалось, но он не выпускал своей добычи и храбро и полный надежды смотрел на нее, пока не наткнулся на статьи, которыя даже и верблюд не мог безнаказанно переварить. Его начало тошнить, с трудом переводил он дыхание, глаза его остановились, передния ноги вытянулись, и спустя минуту он грохнулся на земь, коченея, и вскоре умер в страшных мучениях. Я подошел и вынул манускрипт из его рта и заметил, что чувствительное животное как раз испустило дух на одной из самых скромных и нежных статей, какую я когда-либо преподносил доверчивой публике.

Я только-что собирался сказать, когда отвлекся другим, что иногда шалфейный куст бывает пяти и шести футов вышины с соответственным развитием ветвей и листьев, но два фута или два фута с половиною — его обыкновенная вышина.

ГЛАВА IV

С закатом солнца, при наступлении вечерней прохлады, мы стали готовить себе постели: разложили твердыя кожаныя сумки для писем, парусинные мешки, узловатые и неровные, вследствие торчавших в них журналов, ящичков и книг, укладывая и раскладывая их так, чтобы иметь ровныя и гладкия постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на все наши труды, все в общем имело вид маленькаго взбаломученнаго моря. После того мы стали разыскивать в разных закоулках между почтовыми сумками свои сапоги, где они почему-то приютились; обув их, мы сняли с крючков, где в продолжение всего дня висели наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубыя шерстяныя рубашки, и оделись. Благодаря отсутствию дам как в экипаже, так и на станциях, мы, с девяти часов утра, в виду жаркой погоды и для большаго удобства, сняли с себя все, что можно было, и остались в одном нижнем белье. Окончив всю эту работу, мы убрали неуклюжий Словарь подальше, а поближе к себе установили фляги с водой и пистолеты положили недалеко, так что можно было их найти и в потемках. Затем выкурили последнюю трубку, зевнули, убрали трубки, табак и кошелек с деньгами в разныя уютныя местечки между почтовыми сумками, спустили кругом все каретныя сторы, и стало у нас темно, как «во внутренностях коровы», по элегантному выражению нашего кондуктора.