|
Столом служила жирная доска на подпорках, а скатерти и салфетки отсутствовали, да их даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножик, вилка и жестяная кружка составляли прибор каждаго, но у кучера, кроме того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видело лучшее время. Конечно, эта важная персона сидела на первом месте. На столе одно не соответствовало общей сервировке и резко бросалось в глаза, немецкаго серебра судок, исцарапанный, согнутый, но всетаки он был до того не на месте, что походил на изгнанника-короля, сидящаго в рубище между варварами, хотя величие его прежняго положения внушаю уважение всем и каждому. В судке оставался всего один графинчик, но и тот без пробки с разбитым горлышком, засиженный мухами с очень малым количеством уксуса, в котором замариновано было несколько десятков мух, лапками вверх и как бы оплакивающих свое положение.
Смотритель станции взял черствый хлеб, величиною и формою напоминавший круг сыра, отрезал несколько ломтиков, нарезал каждому по кусочку ветчины, которую только умение опытных рук ловко нарезать доставляло зубам кое-как справиться с этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этот раз и Штаты не решались приобрести, почтовое же ведомство купило ее по дешевой цене для прокормления пассажиров и своих служащих. Мы, может быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) где-нибудь дальше в степях, а не именно там, где я ее описываю, но главное то, что мы на такую действительно наткнулись — это вещь неоспоримая. Потом он налил нам питье, которое назвал «slumgullion», но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имело претензию на чай, но в нем было много лишняго: грязныя тряпки, песок, старая свиная корка, так что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помешать эту смесь. Мы не могли есть ни хлеба, ни ветчины и не в состоянии были пить «slumgullion», и когда я посмотрел на несчастный уксусный судок, то вспомнил анекдот (очень, очень старый) о путешественнике, севшем за стол, на котором поставлены были скумбрия и банка с горчицей; он спросил хозяина, все ли это. Хозяин ответил: — Все! Помилуйте, да тут скумбрии достаточно на шесть человек. — Но я не люблю скумбрии. — Ну, так покушайте горчицы. Прежде я находил этот анекдот весьма хорошим, но теперь мрачное сходство с нашим положением лишило его всякаго юмора в моих глазах. Завтрак был перед глазами, но есть его мы не решались. Я понюхал, попробовал и сказал, что буду лучше пить кофе. Хозяин в изумлении остановился и безмолвно на меня смотрел. Наконец, когда он пришел в себя, то отвернулся и как бы советуясь сам с собою о таком важном деле, прошептал: — Кофе! Вот так-так, будь я пр…! Иы есть не могли, сидели все за одним столом и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами в одной и той же форме, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность их способа излагать мысль меня интересовали, но со временем однообразие их прискучило. Разговор был: — Передай хлеб, ты, хорьковый сын! — Нет, я ошибаюсь, не «хорьковый», кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно действительно было хуже, но точнаго выражения не помню. Впрочем, оно не важно, так как во всяком случае оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забыл, где пришлось мне в первый раз услышать сильныя и для меня совсем новыя, местныя выражения в западных степях и горах. Мы отказались от завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои места в дилижансе, где нашли утешение в курении. Тут в первый раз почувствовали мы некоторое разочарование. Здесь же пришлось нам разстаться с чудною шестеркою лошадей и заменить ее мулами. Это были дикия мексиканския животныя и надо было человеку стоять перед каждым из них и крепко держать, пока кучер надевал перчатки и устраивался на козлах, когда же, наконец, он брал возжи в руки и конюха, при условном знаке, быстро отскакивали, карета выезжала со станции как бы ядро, выпущенное из пушки. |
