Всякий раз, что дилижанс останавливался для перемены лошадей, мы просыпались и старались припоминать, где находимся; как только начинали приходить в себя, смотришь, дилижанс уже готов и снова катит дальше, а мы снова засыпаем. Понемногу стали мы вступать в населенную местность, прорезанную повсюду ручейками, с довольно крутыми берегами по обеим сторонам; каждый раз, как мы спускались с одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались в противоположный конец кареты, почти что в сидячем положении, то оказывались на другом конце вверх ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовыя сумки, которыя наваливались на нас и вокруг нас, а от поднявшейся в суматохе пыли мы все хором чихали и невольно ворчали друг на друга, говоря неприятности вроде подобных: «Снимите ваш локоть с моих ребер!» — «Неужели вам нельзя не так теснить меня!»

С каждым нашим путешествием с одного конца на другой Пространный Словарь следовал за нами и непременно кого-нибудь уродовал; то он сдерет кожу с локтя господина секретаря, то ударит меня в живот, а бедному Бемису так приплюснул нос, что он боялся остаться навек уродом. Револьверы и кошелек с мелочью живо очутились на дне кареты; но трубки, чубуки, табак и фляги, стуча и ударяясь друг о друга, следовали за Словарем каждый раз, когда тот делал на нас свои нападения, и помогали, и содействовали ему в борьбе с нами: табак засыпал нам глаза, а вода выливалась нам за спину.

Впрочем, в общем мы провели ночь довольно хорошо; мало-по-малу начало светать, и когда показалось сквозь щели занавесей холодное серое утро, мы зевнули, с наслаждением вытянулись, отбросили свои коконы и почувствовали, что вполне выспались. При восходе солнца, когда стало теплее, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились к завтраку. Мы как раз во-время покончили свои дела, потому что через пять минут кучер затрубил, огласив воздух очаровательной музыкой своей, и вскоре мы увидели вдали несколько домиков. Оглушенные стуком экипажа, топотом копыт и криком кучера, который раздавался все громче и громче, мы с шиком подехали к станции. Восхитительная была эта прежняя почтовая езда!

Мы выскочили, как были, в полураздетом виде. Кучер собрал возжи, швырнул их на земь, зевнул, вытянулся и скинул кожаныя рукавицы с большим достоинством, не обращая ни малейшаго внимания на приветствия, на разспросы об его здоровье, на предупредительность смотрителя станции и конюхов, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, заменив ее свежею. В глазах ямщика, смотритель станции и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своих местах, но с которыми человек с достоинством никак не мог дружить; наоборот, в глазах смотрителей станций и конюхов ямщик был герой, занимающий высокий пост, всеобщий баловень, которому завидовали все и на котораго смотрели с уважением; когда они с ним начинали разговор, а он грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведение это соответствовало его важности; когда же он начинал говорить, то они с восторгом ловили его слова (он никогда не удостаивал кого-нибудь своим разговором, а обращался вообще к лошадям, к конюшням, к окружающей природе и уже мимоходом к своим подобострастным слушателям). Когда он награждал конюха грубою насмешкою, тот был счастлив на весь день; когда он повторял свой единственный, всем известный, грубый, плоский и лишенный всякаго остроумия разсказ тем же самым слушателям, в одних и тех же выражениях, в каждый приезд свой, то челядь эта положительно гоготала от удовольствия, держа себя за бока и клялась, что лучшаго в жизни она никогда ничего не слыхала. Как бывало, засуетятся они, когда он потребует себе кувшин воды или огня для трубки, но осмелься пассажир попросить у них ту же услугу, они тотчас же наговорят ему дерзостей.