— Во всю жизнь мою не пришлось мне видеть до такой степени истертаго шкворня; как это случилось?

— Как? Да очень просто, когда дали везти почту за целые три дня, вот и случилось, — сказал он. — И что странно, как раз в том направлении, которое указано на почтовых сумках с газетами и где именно и надо выдать почту индейцам, чтобы держать их в покое. Вышло оно всетаки кстати, так как в такую темноту я проехал бы наверно мимо, если бы не сломался шкворень.

Я был убежден, что он опять делает свою гримасу с подмигиванием, хотя не мог разсмотреть его лица, так как он наклонился над работой; пожелав ему успеха, я повернулся и стал помогать другим выносить почтовыя сумки; когда оне все были вытащены, из них образовалась около дороги огромная пирамида. Когда карета была готова, мы снова наполнили почтою два экипажные ящика, но уже ничего не клали наверх; внутри же кондуктор, спустив все сиденья, начал наполнять карету этим добром и поместил в нее ровно половину того, что было прежде. Мы сильно негодовали, так как остались без сидений, но кондуктор, умный малый, успокоил нас словами, что постель лучше сиденья, тем более что такое размещение вещей предохраняет его экипаж от вторичной ломки. Действительно, испробовав это незатейливое ложе, располагающее к лени, мы забыли и думать о сиденьях.

Впоследствии, во время многих безпокойных дней, бывало ляжешь для отдыха, возьмешь книгу, статуты или словарь, и только удивляешься, почему буквы прыгают.

Кондуктор сказал, что с первой станции он вышлет сюда сторожа приберечь оставленныя нами сумки, и с этим мы покатили дальше.

Начинало разсветать; проснувшись, мы с наслаждением потягивались и смотрели в окно далеко на восток, бросая туда взгляд полный надежды, плохо обращая внимание на широкое пространство полян вблизи нас, покрытых росой и расходящимся тумаком. Наслаждение наше было полное, оно доходило до какого-то неистоваго восторга. Карета продолжала катиться быстро, лошади шли крупною рысью, ветерок развевал шторы и смешно раздувал висевшее наше платье; люлька нежно покачивалась, стук лошадиных копыт, щелканье кнута и гикание кучера были положительно музыкальны; убегающая почва, мелькающия деревья, казалось, безмолвно приветствовали нас и с любопытством, и с завистью провожали; так лежали мы в тиши и спокойствии и мысленно сравнивали теперешнее наше удовлетворенное чувство с прежней утомительной городской жизнью; тогда-то мы поняли, что существует только одно полное и совершенное счастие на этой земле, и мы его достигли.

Позавтракав на одной из станций, название которой я забыл, мы втроем уселись на сидение за кучером и временно уступили нашу постель кондуктору.

Вскоре я снова стал дремать и лег вниз лицом на верхушку дилижанса, держась за тонкие, железные прутики, и так проспал около часу или более. Судя по этому, каждый поймет, насколько безподобны тамошния дороги. Спящий человек невольно схватится сильно за прутики во время толчка, но когда экипаж ваш равномерно покачивается, он этого, конечно, не сделает.

Кучера и кондуктора частенько засыпают на своих козлах минут на 30 или на 40 при весьма быстрой езде, восемь или десять миль в час; я сам это видел не однажды. Опасности они никакой не подвергаются; повторяю, спящий человек непременно схватится за прутики, если карета покачнется. Люди эти все рабочие, они сильно утомляются и им нет возможности удержаться от сна.

Вскоре проехали мы Мерисвилль, Биг-Блу и Литл-Сэнди; проехав еще одну милю, мы добрались до Небраска, а потом и до Биг-Сэнди, ровно сто восемьдесят миль от Сент-Жозеф.

При заходе солнца мы в первый раз увидали животное, весьма обыкновенное здесь и известное во всей окружности, от самаго Канзаса до Тихаго океана, под названием «осел-кролик».