Кряжистый, широконосый, лобастый, с замашистыми руками боец петушиной рысцой обегает вокруг Маши, подмигивает ей синим глазом:

— Какая же ты квочка? Радуга! Ей-богу, радуга!

В хвосте длинной очереди раздается простуженный голос:

— Хватит вам, жеребцам, зубоскалить! Эй, красноголовая, где твой кипяток? Открывай!

Маша отвечает спокойно:

— Не поспел еще кипяток. Подожди.

— Как так не поспел? — ворчит тот же недовольный голос.

— А вот так, не поспел — и все.

— Непорядок! Должна подготовить к нашему прибытию. Пушкари мы, видишь, а не пехота какая-нибудь!

— Вижу, — Маша отвечает тому, затерянному в задних рядах, а смотрит на чубатого красноармейца, улыбается ему одному. — Недавно прошел поезд с кавалерией, весь кипяток выпили.

— Вот кавалерию напоила, а нас не хочешь. Открывай!

Чубатый метнул в задние ряды комок снега.

— Эй ты, Волощук, заткнись, а не то будешь иметь дело со мной.

Волощук притих. Чубатый поправил на голове шапку, подошел к хозяйке мазанки, положил на ее плечо тяжелую смуглую ладонь и, сильно щуря глаза, будто смотрел на огонь, сказал:

— Как тебя звать-величать, зазноба?

Маша не сбросила его руку, не обиделась на его слова, не отвела глаз. Ответила просто:

— Маша.

— Так я и думал! — обрадованно воскликнул чубатый. — Маша! И хороша и наша… — Рука его соскользнула с плеча девушки, крепко обхватила ее спину. — Пойдем, Маша, подсоблю тебе кочегарить. По моей это части, с десяток годов веду дружбу с огнем. Коваль я, кузнец. По прозвищу Колотушка, а по метрикам Чернопупенко. Петро Чернопупенко. Пойдем, Маша, пойдем!

Красноармейцы опять дружно смеются. Маша даже теперь не обижается. Ей тоже весело. Смеется вместе со всеми.

Посмеявшись, она повела плечом, мягко выскользнула из-под руки чубатого красноармейца и, неожиданно схватив меня, выставила впереди, как заслон.

Все солдаты с любопытством, дружелюбно смотрят на меня. Чубатый спрашивает:

— Братеник?

— Пассажир, — ухмыляется Маша. — Вы куда путь держите, товарищи?

Чубатый машет рукой туда, где над снежными разливами висит морозный, лучистый, ежисто-колючий багровый шар.

— К солнцу, Машенька, пробиваемся, к солнцу!

— Вам с этим пассажиром по пути. Подвезли бы его, а? Подвезите!

Чубатый смотрит на меня, озадаченно накручивает на палец клок волос.

— Подвезти, конечно, можно, труд не велик, но как посмотрит на наше самоуправство командир? Он у нас, знаешь, какой? Наждачное точило. — Чубатый молчит, думает. Кулаком подпирает мой подбородок, заглядывает в глаза, спрашивает: — Ты кто?

— Санька.

— И все? Выворачивайся наизнанку. Обувка на тебе барская, а морда пролетарская. Ну, значит, Санька… А дальше? Фамилия? Где родился?

— Голота, родом я из Донецкого края.

— Да ну? Значит, земляк! Случаем не из шахтеров?

— Угу. Дед был забойщиком, а отец на заводе горновым…

— На заводе? Горновым… Ну, Санька, твое дело выгорит, будешь вместе с нами пробиваться к солнцу. Полная гарантия, потому что наш командир тоже из горновых. Пошли к нему, живо!

Он схватил меня за руку, но Маша остановила его.

— А кипяток? Поспел уже. Давай твою посудину.

Маша берет у чубатого ведро, подставляет под кран. Бьется тоненькая струйка бурлящей воды.

Не выпуская моей руки, Чернопупенко укоризненно-насмешливо смотрит на Машу.