Рядом с нами на последнем свободном участке на­шего квартала действительно строят дом. Посетив в по­следний раз Бельгию, я посмотрел дату его постройки: 1904— 1905.

Что происходит внизу — не знаю: мне не разрешают высовываться из окна, да я и не могу. Шум сыплющегося песка, ломовые телеги, которые подъезжают и отъезжа­ют, иногда ржание лошади или стук копыт, мужские голоса.

Удивительнее всего — видеть, как с каждым днем растут стены из розового кирпича и старик каменщик с лицом, розовым, как кирпичи, становится всё ближе и ближе — рукой подать. Так до сих пор и вижу натянутый шнур, корзины с кирпичами — он втаскивал их наверх на веревке, цементный раствор, сплющенный под мастерком.

Иногда ему снизу что-то кричат. Тогда он бросает работу, достает из корзиночки, висящей на поясе, бутер­броды, завернутые в клеенку, и голубую эмалированную фляжку с кофе и, царственно восседая на своей стене, свесив ноги над пропастью, неторопливо подкрепляется. При этом поглядывает на меня и порой мне подмигивает.

Можно сказать, это была полоса тети Франсуазы. Де­ло в том, что некоторое время мы бывали у тетки со сто­роны моего отца, как у нас говорят, а потом вдруг пере­стали с ней общаться и стали проводить воскресенья у другой тетки, со стороны матери.

Была у нас полоса тети Франсуазы, полоса тети Мар­ты, полоса тети Мадлен, полоса тети Анны. Случались и полосы вообще без тети.

В воскресенье, сразу после завтрака, отец брал меня на руки. Связываться с коляской родители не любили — больно уж она была тяжелая. Хозяин дома, живший на первом этаже, не разрешал оставлять ее в коридоре, и маме с папой всякий раз приходилось спускать ее с третьего этажа, а потом втаскивать обратно. Коляска бы­ла маминым кошмаром — кошмаром той эпохи, потому что эпохи кошмаров менялись так же, как эпохи тетушек.

Мне ужасно нравилось смотреть на город с высоты, сидя на плечах у папы. Папе это нравилось не меньше, чем мне: он гордился мною. Мама, совсем маленькая по сравнению с нами, семенила рядом.

— Спусти его на землю, Дезире!

Я хныкал, и долговязый Дезире принимал решение:

—   Когда перейдем Арочный мост.
А потом всё сначала:

—   Если ты его уже сейчас избалуешь...

Бедная мама! Шесть дней в неделю она возилась со мной одна, и если я просился на руки...

Но поди уговори долговязого Дезире, который гуляет с сыном только по воскресеньям!

Мы добирались до церкви святого Дениса. Это был уже центр города. За церковью — небольшая старинная площадь, с прекрасной тенью и журчанием прохладной воды в фонтане.

Тетушка Франсуаза, старшая из дочерей Сименонов, замужем за ризничим церкви святого Дениса Шарлем Лодеманом. От него пахнет церковью, монастырем. И весь дом пропах, я бы сказал, буржуазностью, достат­ком, добродетелью.

Этот дом — не его. Тяжелые ворота, украшенные ог­ромными медными молотками, — их, должно быть, чистят каждый день. Дубовые лакированные двери — ни пят­нышка, ни царапинки. Фасад, чтобы его легче было со­держать в чистоте, выкрашен масляной краской в кремо­вый цвет, который вполне гармонирует с запахом сыра.

Никто не идет открывать дверь. По звонку она раст­воряется сама собой, вернее, приоткрывается на не­сколько миллиметров, и надо ее толкнуть. За массив­ной дверью — пышный вестибюль: стены «под мрамор», пол вымощен серыми и голубыми плитами, как в церкви.

Дом принадлежит церковному совету. Часть дома по фасаду  занята  адвокатом,  председателем  этого  совета.

Я ни разу не видел ни его самого, ни его жены, ни де­тей — если они у него были. Я замечал только служанку: вся в черном, она была похожа на монахиню в мирском платье.

По обе стороны вестибюля — площадка с дверьми, украшенными витражами.