—      Я вам говорю, он весь зеленый! Если хотите меня послушать, бегите скорей за доктором!

Затем мамаша Сименон на несколько минут присажи­вается — пусть никто не скажет, что она в гостях у не­вестки  даже   не   присела!   От   пудинга,   оставшегося   с обеда, она отказалась.  Когда  сын  выходит  на лестни­цу ее проводить, мать вздыхает:

— Бедняга Дезире! Что-то у меня душа не на месте...

В пять, когда карнавал уже разгулялся в полную си­лу и улица Леопольда вся расцвечена конфетти, а де­ревянные трубы и дудки надсаживаются что есть мочи, доктор Ван дер Донк ставит на стол свой чемоданчик и начинает меня выстукивать.

У меня бронхит. Отец мечется по улицам в поисках аптеки. Мама плачет, а Валери всхлипывает, пытаясь улыбнуться. Отец возвращается запыхавшись, в руках — пузырьки с лекарствами. Он обходит молчанием визит свекрови — как-никах сам с улицы Пюи-ан-Сок.

Он хочет поставить воду на плиту.

— Оставь! Валери все сделает.

Мой отец не знает, куда себя деть — в нем же метр восемьдесят пять росту.

3

// декабря 1940 года,

 Фонтене-ле-Конт

Утро, двадцать минут девятого. Соседка и не глядя на часы могла бы назвать точное время: лавочники, от­пирающие свои лавки, знают наверняка, в срок они ото­двигают засовы или с опозданием: долговязый Дезире проходит по улице, до того ритмично переставляя длин­ные ноги, словно мерит ими бег времени. По дороге он ни разу не остановится. Ни люди, ни предметы его как будто не интересуют, но с лица не сходит лучезарная улыбка. Он воспринимает, улавливает все: чуть слышные запахи, малейшее изменение влажности в воздухе, дальние звуки, движущиеся пятна солнца на тротуаре. Даже вкус у па­пиросы, которую он курит каждое утро, день ото дня ме­няется, хотя это всегда один и тот же сорт — папиросы «Луксор» с пробочным фильтром.

Одет он в пиджак, наглухо застегнутый на четыре пуговицы, очень длинный, совершенно неприталенный. Материал черный или темно-серый. Красивые карие бле­стящие глаза, крупный нос, вздернутый, как у Сирано, и закрученные вверх усы. Он носит узкую бородку, воло­сы откидывает назад, и лоб из-за начинающихся залы­син кажется выше.

— Это лоб поэта! — говорит мама.

Она сама выбирает ему галстуки. Яркие цвета вызы­вают у него отвращение: это вульгарно. Изысканны толь­ко оттенки сиреневого, фиолетового, бордового, мышино-серого с мелким рисунком, в чуть заметных узорах.

Когда галстук куплен — по одному на каждый день рождения отца — его натягивают на целлулоидный кар­кас, и отныне он всегда будет как новенький, словно вырезан из жести или просто нарисован на крахмальной манишке.

Дезире неизменно приходит на улицу Пюи-ан-Сок к тому часу, когда торговцы раскладывают товар и, не жалея воды, моют тротуар у входа в свои магазины. Мой дед стоит на пороге шляпной лавки, в руке — пенковая трубка.

—    Доброе утро, отец.

—    Доброе утро, сын.

Говорить им не о чем, но Дезире непременно постоит минутку рядом с Кретьеном Сименоном. Их знает вся улица. Всем известно, что Дезире больше не живет на улице Пюи-ан-Сок, что он женат и служит где-то в районе улицы Гийомен. Все одобряют его за то, что он зимой и летом каждое утро навещает родителей.

— Пойду поздороваюсь с мамой...

Соседняя лавчонка называется «Кукольная больни­ца». В витрине полно кукол всех размеров. Старый Кранц курит немецкую фарфоровую трубку; он тоже, как старик Сименон, стоит на пороге.

По утрам эти старики смахивают на двух мальчишек, собирающихся в школу. Дезире уже вошел в дом — зна­чит, пора.

Утюги уже греются, шляпы ждут.