Утюги уже греются, шляпы ждут. У Кранца сладко пахнет разведенным клеем и на рабочем столе громоздят­ся кукольные руки, ноги, головы. В дверях, в доме напро­тив, вытирая о передник белые руки, появляется булочник. Он щурится на солнце.

Дезире затворяет за собой   застекленную дверь кух­ни. Мать одна; он ее целует, она его — нет. Она не целует

никого со дня смерти дочки, той самой, чей портрет носит в золотом медальоне.

Несмотря на ранний час, волосы у матери аккуратно причесаны и забраны назад; в ситцевом клетчатом пе­реднике вид у нее такой же опрятный, как в выходном платье. Она умеет не терять невозмутимости и достоин­ства ни за чисткой овощей, ни за мытьем посуды, ни по пятницам, когда наводит блеск на медные кастрюли. И на кухне, где толчется столько народу и выросло столь­ко детей, всегда образцовый порядок.

Папаша, воспользовавшись приходом внука, поднял­ся с кресла и улизнул во двор. Слепота не мешает ему расхаживать по дому и окрестным улицам, где все узна­ют его, как узнавали бы старого домашнего пса.

— Как вкусно пахнет! — роняет Дезире.

Пахнет действительно вкусно, а Дезире — изрядный лакомка, но кроме того ему еще хочется доставить мате­ри удовольствие.

Бульон уже на огне. Он каждое утро стоит на огне еще до того, как поднимется семья.

Печь была сложена для Сименонов по особому зака­зу в те времена, когда в доме было тринадцать детей, тринадцать ненасытных утроб, — в этой семье каждый, распахивая дверь на кухню, испускал, как боевой клич, громовое: «Есть хочу!»

Хотели есть в любое время — в десять утра, в четыре пополудни, — и каждый в начале трапезы отрезал и клал возле своей тарелки пять-шесть ломтей хлеба.

В плите есть духовки с поворотными противнями — там можно печь пироги диаметром в полметра.

С утра до вечера поет чайник, рядом с ним — белый эмалированный кофейник в синих цветах, с носиком, от которого с незапамятных времен отбит кусочек.

—   Хочешь чашку бульона?

—   Да нет, мама...

—   «Да нет» значит «да».

Дезире только что позавтракал яйцами и шпиком. Тем не менее, сдвинув шляпу на затылок, он принимается за бульон, потом съедает кусок пирога, который оставили для него с вечера.

Мать не садится. Она вообще никогда не присажива­ется к столу — ест стоя, между делом.

— Что сказал доктор?

По звуку ее голоса сразу ясно, что нечего и пытаться схитрить.

—   Молоко жидковато.

—   Ну, кто был прав?

—   Она всю ночь проплакала.

—   Я так и знала, что она слабенькая. Сам видишь.
Часы...  Дезире  то  и  дело  поглядывает  на   стрелки.

Время его рассчитано до минуты. Ровно без четверти де­вять ему нужно перейти через Новый мост — там пневма­тические часы, они на две минуты спешат. Без пяти де­вять он на перекрестке бульваров Пьерко и Д'Авруа, без двух — в своей конторе на улице Гийомен, за две минуты до остальных служащих, к приходу которых должен отпе­реть дверь.

— Что ты вчера ел?

По правде сказать, верзила Дезире предпочитает раз­варное мясо, жареную картошку, горошек и засахарен­ную морковь. А его жена-фламандка любит только жир­ную свинину, тушенную с овощами, салат из сырой капу­сты, копченую селедку, острые сыры и шпик.

—   Умеет она хоть картошку-то жарить!

—   Уверяю вас, мама...

Ему совсем не хочется огорчать мать, но он с удоволь­ствием ответил бы, что Анриетта жарит картошку ни­чуть не хуже, чем...

— Ты не принес воротнички?

Забыл.