Но Вердье получает сверх оклада до трех сотен фран­ков в месяц, а мой отец не больше пятидесяти.

Мама возмущается:

—      Не понимаю! Такой пошляк, и глупей тебя, и обра­зование так себе, а вот...

Отец все так же безмятежен.

—   Тем лучше для него! Разве нам на жизнь не хва­тает?

—   Говорят, он пьет...

—   Что вне стен конторы, то меня не касается.

Я убежден, что контора для моего отца всегда звучит с большой буквы. Он любит огромные конторские книги и когда, легонько шевеля губами и водя пальцем по ко­лонкам цифр, производит подсчеты, глаза его теплеют. Считает он, по мнению сослуживцев, с нечеловеческой быстротой.

Кроме того уверяют, что он никогда не ошибается. И это не пустые слова, а дань восхищения.

—  Ну, Сименону счетные таблицы ни к чему!

Мой отец в сорок лет радовался всякий раз, когда от­пирал дверь конторы и открывал свой гроссбух.

—      Скажите, господин Сименон, допустим, я увеличу на пятьдесят  тысяч франков страховую сумму и построю гараж со складом горючего...

Я думаю, в такие минуты его ощущения были сродни

радости записного краснобая, которого попросили что-нибудь рассказать. Секунда, не больше, на размышле­ние — легко, с улыбкой, ни клочка бумаги, ни счетов — ничего.

Затем уверенным голосом называется цифра. И може­те проверять сколько угодно — все окажется верно, с точностью до сантима.

Вот потому-то, мой милый Марк, твой бедный дед был счастливым человеком. Счастливым в семье, которую он считал как раз по себе; на улицах, где никому не зави­довал; на службе, где чувствовал себя первым.

Думаю, что каждый день приносил ему часа полтора полного счастья. Это начиналось в полдень, когда Вер-дье, Лардан и Лодеман разлетались, как голуби, выпу­щенные на волю.

Отец оставался один, потому что контора работала без перерыва с девяти утра до шести вечера.

Он сам выговорил себе это дежурство, которое впол­не мог доверить другому.

Посетители приходили не так уж часто. И контора принадлежала ему одному. У него в пакетике был намо­лотый кофе. Он ставил воду на печку.

Потом у себя в углу, подстелив газету, неторопливо съедал бутерброд, запивая кофе.

Вместо десерта — работа потруднее или пощекотливей, требующая спокойствия. Я часто заходил к нему в это время, чтобы попросить денег по секрету от мамы, и видел, что он даже снимал пиджак. Так, в одной рубаш­ке, он чувствовал себя совсем как дома!

В половине второго его ждало еще одно изысканное удовольствие. Сослуживцы возвращались на работу — наевшиеся, вялые. Теперь и он шел навстречу потоку служащих, спешивших с перерыва. Шел домой, где на конце стола его поджидал особый завтрак, который готовили для него одного, с непременным сладким блюдом.

И когда он возвращался обратно, на улицах уже не было служилого люда. Те, кто сидит в конторах, не зна­ют, как выглядит город в три часа пополудни, и я уверен, что в это время улицы нравились моему отцу больше всего.

Что до меня, то несмотря на мамины слезы, — в том, что   молоко   у   нее   недостаточно   жирное,   она   винила себя, — доктор Ван дер Донк прописал мне детское пи­тание «Сокслет».

Дом на улице Леопольда был холодный, квартира темноватая. Жить на большой торговой улице — значит, в сущности, не жить нигде. В нашем квартале вне мага­зинов не было никаких отношений между людьми. Что общего у молодой семьи служащего Сименона с треть­его этажа, у четы рантье со второго и Сесьонов с перво­го? А обитателей соседних домов вообще никто не знал.