Здесь поселяются случайно, не навсегда, либо за не­имением лучшего, либо поближе к работе. Целыми дня­ми — громыхание трамваев и безымянная толпа на тро­туарах.

Я все время болел. Вечно был «зеленый», по выраже­нию моей бабки. Все, что съедал, тут же из меня изверга­лось. Я не спал и  плакал.

А маме некуда было деваться, чтобы успокоить нер­вы, — она же не ходила в контору. У нее не было ника­кой отдушины, никакого просвета на горизонте.

Сестры ее тоже были слишком заняты, чтобы ее на­вещать. Невесткам не было до нее никакого дела. Валери и Мария Дебёр по десять часов в день проводили в «Но­винке».

В те времена еще не было складных детских колясок. Мой экипаж стоял на первом этаже под лестницей, и что­бы спуститься в погреб, приходилось всякий раз его ото­двигать.

У госпожи Сесьон не хватало духу высказать свое не­удовольствие маме, отцу — тем более; она побаивалась его — вероятно, за высокий рост.

Но раза два-три в день в коридоре раздавался ее вопль:

—      Опять эта  коляска!   Надоело!  Повернуться  из-за нее негде, а им хоть бы что.

Мама приоткрывала дверь, выслушивала, потом уда­рялась в слезы. Пухленькая, белокурая, кудрявая, мама напоминала поющего ангела у ван Эйков[1]. Но вся была сплошной комок нервов.

—  Послушай, Дезире, нам просто необходимо...

Отец, сидевший с вытянутыми ногами у огня, не заме­чал, что я «зеленый». По вечерам на улице Леопольда бывало не так шумно. Про громыхание трамваев он го­ворил:

—   Так даже веселей.
А про госпожу Сесьон:

—   Пускай себе кричит. Тебе-то что?

Переехать в другой дом, в другой квартал, сменить обстановку, зажить по-новому — без этих витрин, без по­лицейского, вечно торчащего на одном и том же месте в одни и те же часы...

А он был привязан к коричневому пятну на обоях, и к царапине на дверях, и к солнечному зайчику, который дрожал на мраморе умывальника, когда он брился по утрам.

—      Почему ты думаешь, что в другом месте нам бу­дет лучше?

—      Ты настоящий Сименон, — огрызалась мама.
Знаешь, малыш, у тебя уже сейчас проглядывает та же привязанность к окружающей обстановке, что и у тво­его деда!

Чтобы ему со своим небольшим семейством пере­браться через мост и поселиться на улице Пастера (рас­стояние в какой-нибудь километр!), твоей бабке при­шлось, катя перед собой мою бордовую коляску (цвет бордо — сама изысканность!), пуститься на свой страх и риск на поиски новой квартиры.

Иначе все осталось бы по-прежнему.

Такой совет дала маме, конечно, не Валери. Она тре­петала перед моим отцом — мужчиной, главой семьи. Когда мама позволяла себе выпады — даже самые не­винные — по адресу мужа, Валери сразу пугалась:

—      Господи, Анриетта, как ты можешь! Слыханное ли дело? Заполучить мужа, такого мужа, он снизошел до тебя, а ты смеешь...

— Господи, Анриетта!

Совет наверняка дала Мария Дебёр, которая потом поступила к «Меньшим сестрам бедняков»,— я видел ее в Баварской больнице, где она, с чепчиком на голове, переворачивала здоровенных больных на койках, как блинчики на сковородке.

—      Надо   поставить   Дезире   перед   совершившимся фактом!

В этот вечер, поджидая отца у приоткрытой двери, мама трепетала и даже заранее всплакнула. И вот мер­ные шаги отца — нарушить их ритм окажется под силу только грудной жабе.

— Слушай, Дезире.