Яна смотрела в экран телевизора с выключенным звуком. Играло радио, и может, оно могло бы заменить ей бубен. Только теперь она никогда не провалится за стекло. Бубен в ее руках останется просто черным кругом, из которого извлекается звук. А может, она научится делать что то другое, но никогда, никогда больше не проникнет за экран телевизора.

Ей это нравилось. Она смотрела в экран и пыталась отрешиться, растянуть момент, когда ее волосы переплетают с синими и белыми шнурками новых прядей, плетут ей новую жизнь. Раньше она непременно вспомнила бы какой нибудь заговор, но сейчас почему то слова не находились.

И сказка не приходила. Яна с тупой обреченностью продолжала таращиться в экран, заранее зная, что ей там покажут.

Магнитофон мигал зеленой лампочкой. Девушка обещала остаться светом вдалеке. И вот сейчас должно что то произойти, должны показать то, чего Яна ждет уже несколько часов. Но это все никак не случается.

Телевизор показывает рекламу.

Время тянется, а потом несется.

Тянется, капает, а потом сгорает, как шнур запала. Только взрыва никак не происходит.

Синяя косичка. Белая косичка. Снова белые пряди, снова голубые глаза. Такие же, как были у Смерти, которую она видела там, в реке. Такие же, как у Веты.

Синяя. Белая. Белая. Синяя. Разноцветные бусины на концах.

Яна выйдет отсюда и станет звать себя Дианой. Она всегда будет пользоваться только красной помадой, потому что у твари, из которой она рождена, был окровавленный рот и окровавленные руки. Она будет рисовать зеленые стрелки на голубых глазах, будет слушать Эмили Отем, как говорил Лем, будет ездить автостопом. Прокат она продаст, и может, ее ограбят раньше, чем она успеет их потратить. Может, ее еще изнасилуют и убьют, и тогда все кончится, и она сможет сказать Вете, что нашла похожую смерть, а значит, хоть немного меньше перед ней виновата. Но сейчас она на это не надеется. Сейчас она надеется, что ей успеют доплести косички. Что получится сохранить хоть каплю достоинства когда она увидит – неизбежно увидит – то, чем закончился их с Лемом поход на реку.

Смотрит. Надеется. И знает, что ничего у нее не выйдет. Новорожденные всегда кричат.

Если Диана выживет, то уедет в город, в который стремятся такие, как она. Продаст прокат, откроет там палатку с кофе. Станет варить отличный эспрессо и жарить отвратительные пышки.

Худшие пышки в городе. У всех ее бизнес идей одинаково обреченное будущее.

Она запишется в библиотеку, снимет комнату в коммуналке, чтобы всегда слышать соседей. И когда ее демоны будут просыпаться, станут скрежетать и каркать у нее в голове, она сможет говорить себе, что это всего лишь люди, которые живут за стеной, курят на кухне или ругаются в коридоре.

Однажды ей наверняка придется умереть и там. Сколько перерождений потребуется, чтобы истребить, выжечь то, что называлось Яной? Когда она не сможет вспомнить прошлого имени и того что сейчас, вот вот увидит на экране?

С первыми скрипичными нотами «Горько сладкой симфонии» на экране появился встревоженный репортер. Он держал микрофон так близко, будто собирался его укусить, а Яна не слышала слов. Очередная косичка упала ей на плечо. Бусина черная, с золотыми разводами.

«No change, I can't change, I can't change, I can't change…»

– Переключи, – попросила администратора девушка, которая ее заплетала.

– Подождите, – прошептала Яна.

Камера ткнулась в мертвую девушку, лежащую на берегу и тут же шарахнулась в сторону. Потом осторожно вернулась к ее лицу, размыв его зумом.

– Сезон открыл, – скучающе сообщила Яна.

– Молоденькая совсем, – вздохнула администратор.

– Ее Олеся звали, – равнодушно сказала Яна.

– Знали ее?..

– Какая теперь разница.