Леся, которую она звала к себе домой, и которая зачем то приперлась к ней в прокат. Начала швырять фотографии на стойку и говорить глупости.

На ней не было венка. Наверное, смыло – не так то легко закрепить цветы на таких коротких волосах.

Когда нибудь Яна и все ее будущие имена умрут по настоящему. И тогда она спросит у Леси, чьими глазами смотрела на нее Смерть. Яна была почти уверена, что это были глаза Рады.

– Переключите, – сказала она. И закрыла глаза, потому что мелодия не сменилась и «cos' it's a bittersweet symphony this life».

Когда она открыла их, уже другая камера, равнодушная и неподвижная, таращилась на другого мертвеца.

Рядом с ним стояла бледная Нора, беззвучно шевелящая губами – наговаривала что то в диктофон.

А Яна не могла быть там, потому что не стала никого спасать. И теперь могла только смотреть в навек затянувшееся стеклом экрана окно. Не могла упасть рядом на согретый майским солнцем асфальт.

Она прочитала по губам репортера «спрыгнул с автомобильного моста». Яна медленно сползала с кресла.

Это случилось на рассвете. Был желтый парапет, высверки фар проносящихся внизу машин. Был мост и была река, а в ней не было воды.

Нельзя испить. Но можно упасть.

«Спрыгнул». «Упасть».

Она смотрела, как чужая женщина расправляет черную пленку, которой собиралась накрыть мертвеца.

«It justs sex and violence melody and silence».

– Лем…

– Да что такое! – раздраженно прошипели за ее спиной – администратор или мастер, Яна не разобрала. Она развернулась и выхватила пульт из рук стоящей рядом женщины. Швырнула на пол и ногой отбросила в угол. А потом снова отвернулась к телевизору.

– Я тебе расскажу сказку, – бормотала она, гладя черную траурную рамку экрана. – Ту, вторую. Я всем расскажу свою вторую сказку. А ты прости меня… прости, я скоро… скоро, только не уходи совсем…

Шестиполосная черная дорога. Нужно скорее убрать тело – мертвецы мешают спешащим по делам живым. И не идет дождь, и не пахнет жасмином, и почему то ее пальцы никак не ломаются, а лице не расползается вырезанная улыбка.

– Как ты мог, – прохрипела Яна. – Я знала, что ты так поступишь, уже тогда знала, но как ты мог… сколько ты еще…

Репортаж оборвался рекламным выпуском. Еще несколько секунд она разглядывала йогурт, в который все сыпались и сыпались разноцветные драже. Потом развернулась, не вставая с колен. Она ожидала увидеть светлые стены, темный кафель пола, мастера, администратора, открывающуюся дверь салона – хоть что то. Но видела только окровавленное лицо и заломленную руку человека, который пытался, но так и не смог ее убить.

Яна прижала мизинцы к внутренним уголкам глаз. Остальные – к скулам. И медленно повела пальцы к подбородку, размазывая по лицу слезы, тушь, подводку и кровь из пары царапин от особенно глубоко вонзившихся ногтей. На щеках оставались темные полосы.

– Тварь, – каркнула она туда, где должна была быть стойка. – Какой ублюдок! Дайте позвонить!

Кажется, ей ответили. Кто то помог ей встать. За руку вел ее, а она переставляла ноги, чувствуя, как с каждым шагом вбивает себе в сердце что то острозаточенное и раскаленное.

Трубка плевала ей в ухо ядовитыми гудками целую вечность. Замолкала. Она снова набирала номер и снова слушала гудки.

…

Не осталось ни ажиотажа, ни предвкушения. Скоро они вернутся, Нора это знала, но сейчас она даже не пыталась найти их. Сидела за пластиковым столиком в гаражной чайхане и рыдала, уронив голову на скрещенные руки. Кто то гладил ее по спине и, кажется, уговаривал выпить чая, но она не могла ответить.