В ворота воеводской вдовы я постучался тем же условным стуком, что давеча Иван Владимирович, и ворота так же неслышно и быстро распахнулись. Я вошел во двор, но, вместо того, чтобы сразу направится к господскому дому, сначала заглянул за распахнутые створки ворот, посмотреть на невидимые механизмы, приводящие их в движения. Ими оказались два худеньких подростка, по одному на каждую. Они так испугались незнакомого человека, что мне пришлось быстро уйти.

    Во дворе, как и вчера, никого не оказалось. Я подошел к дому, и только тут мне навстречу вышел слуга. Он склонился в глубоком поклоне и пропустил меня в распахнутую дверь. Не задерживаясь в гостиной, я сразу же направился в спальню хозяйки. И здесь, будто ожидая прихода, передо мной широко распахнулась дверь.

    Я вошел и совсем по-другому оценил действие вчерашних девушек. Они так быстро отступили и сделались незаметными, что способности хозяйки к выучке слуг можно было только позавидовать. Сама барыня лежала. Однако теперь она приподняла голову и оценивающе меня осмотрела. Выглядела Глебова лет на тридцать, но бледность и запавшие глаза делали ее старше.

    -  Здравствуй, красавица, - поздоровался я, таким фривольным обращением намеренно снижая ее статус госпожи.

    -  Здравствуй, холоп! - в тон ответила она.

    Меня обращение не задело, я только его чуть подправил:

    -  Обращайся ко мне лучше окольничий, так мне будет привычнее.

    Однако если этот придворный чин произвел впечатление на подьячего, то Анна Глебова пропустила его мимо ушей.

    Она продолжала смотреть на меня, как на обычного слугу.

    -  Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? - официальным тоном спросил я.

    -  Лучше. Я хочу, что бы ты меня совсем вылечил.

    Если оценивать ее объективно, то можно было без большого преувеличения посчитать воеводскую вдову красивой женщиной. В крайнем случае, стильной и интересной. Но хорошее впечатление сразу же начисто пропадало, стоило ей лишь открыть рот. Гордости и самомнения у нее оказалось столько, что его хватило бы не то, что на одну воеводшу, но и на пару цариц.

    -  Молись Господу, он тебя и излечит, а я только могу тебе за здравие в церкви свечку поставить, - нарываясь на конфронтацию, сказал я.

    -  Не тебе меня учить, что мне делать! - резко воскликнула она. - Делай, что прикажу, а то батогов получишь!

    «Есть женщины в русских селеньях», - припомнил я строки Некрасова.

    -  И как же прикажешь себя лечить? - насмешливо спросим я. - Может быть, тебя в баньке попарить? Я могу, баба ты хоть и костлявая, но в темноте сойдет.

    Я сам не пойму, кой черт дернуло меня хамить Глебовой. Времени заниматься воспитанием взбесившихся баб у меня не было, оскорблять женщину, к тому же больную, было неэтично, но вот, не сдержался. Может быть, после того, как увидел безумные от страха глаза привратников-мальчишек и тени женщин здесь же, в спальне, во мне взыграла классовая ненависть к угнетателям.

    Воеводиха, не ожидавшая такого страшного оскорбления, растерянно села в постели. Я стоял против нее и смотрел прямо в глаза. Не знаю, что она в них увидела, но вместо того, чтобы возмутиться и позвать слуг, неожиданно осела, будто из нее выпустили воздух. Лоб ее на глазах покрывала испарина, лицо побледнело, и ее опять, как и вчера начало рвать.