-  Ты это чего? - тревожно спросила она.

    -  А мне толстые совсем и не нравятся.

    -  Тогда как же крестная?

    -  Что крестная? - переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.

    -  Крестная же в теле!

    -  А с чего ты решила, что она мне нравится?

    -  Но ты же сам говорил! - возмущенно воскликнула она. - Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!

    Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.

    -  Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты…

    -  Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.

    -  Значит, тебе хорошо со мной? - сделала она из моих слов собственный вывод.

    -  Да, очень, и если тебе действительно не очень больно…

    -  Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! - воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. - Раз уж это случилось, то чего теперь…

    Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.

    Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг провалился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.

    …Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.

    -  Как ты? - спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.

    Прасковья рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла разбираться с разбросанной по всей избе одеждой. Зрелище того, как она, не стесняясь, ходила нагой по комнате, поднимая наше смешанное платье, было не для слабонервных. Кончилось это тем, что я окликнул ее сладеньким голосом:

    -  Прасковьюшка, поди-ка сюда на минутку.

    Девушка оглянулась на меня, прыснула и скорчила рожу:

    -  Нечего меня подманивать, скорее вставай, не дай Бог, кто-нибудь из Горюновых придет, тогда позора не оберемся, скажут, вот лежебоки, валяются на перине до самого обеда!

    Пришлось вставать и одеваться. После вчерашнего дружеского вечера нас действительно могли запросто навестить домочадцы подьячего, причем безо всякого повода, просто из дружеского расположения. Не успел я привести себя в порядок, как предположение подтвердилось, к нам заглянул хозяин. Выглядел подьячий озабоченным. Мы поздоровались, и я спросил, что случилось.

    -  От воеводихи присылали человека, - ответил Иван Владимирович, - она тебя к себе требует.

    Мне, после его вчерашнего рассказа, встречаться с этой достойной женщиной не хотелось. Подьячий это понимал и, похоже, жалел о своей откровенности.

    -  Требовать она ничего не может, может только просить, но у меня на нее нет времени, - сказал я, возможно чуть более резко, чем требовалось.

    Горюнов смутился, как будто был виноват в бесчеловечности и волевых качествах суровой соседки.