Изменить размер шрифта - +

    Утренняя наша жизнь пошла по привычному сценарию. Прасковья, наконец, смогла по-человечески поесть и сразу же ожила, Аксинья после завтрака опять соблазнила моего морально неустойчивого рынду, а за мной прислали посыльного из Кремля. Царь повелевал явиться к нему во дворец. Пришлось отложить собственные дела и ехать выслушивать его стенания и прожекты.

    После нашей последней встречи мое отношение к Самозванцу сильно изменилось. Его нежелание ударить палец о палец, когда я попросил о самой малой помощи, элементарно обидело. Однако он пока был царем, и ослушаться его было немыслимо, раз приказал приехать, пришлось подчиниться.

    Лжедмитрий встретил меня в своих покоях и тотчас сделал лестный для любого царедворца комплимент:

    -  Ну, куда же ты, окольничий, запропастился? Второй день своего царя не вспоминаешь!

    -  У меня личные неприятности, я тебе о них рассказывал! - сказал я со скрытым упреком.

    -  Глупости все это, я пообещал помочь, значит помогу. Твое дело служить, а обо всем остальном за тебя государь подумает! - нравоучительно сказал он, после чего тотчас переключился на старую тему. - Так хочется с кем-то просто так посидеть, поговорить о жизни, забыть обо всем. Трудно быть царем, крутом столько людей, а друга нет. Утомили меня дела, недаром люди говорят: «Тяжела ты, шапка Мономаха»!

    Я едва не сказал: тогда сними ее, кто тебя заставляет мучиться! Но он развил тему по-другому:

    -  Ты меня не жалей! Ничего, я еще послужу Руси. Мой батюшка терпел на престоле без малого сорок лет, и мне та же судьба выпала! Что делать, господний промысел! Вот скоро с матушкой соединимся, она и будет мне опорой в правлении!

    Я испугался, что он опять заведет старую песню о своем счастливом детстве. Хотя врал царь складно, не путался в деталях, и получалось у него это вполне правдиво, но очередной раз слушать истории его жизни в Угличе мне сейчас было совсем не по настроению.

    -  Расскажи, государь, как ты странствовал? - попросил я, стараясь сбить его с материнской тематики.

    Он грустно посмотрел, вздохнул и махнул рукой:

    -  Что тут рассказывать, я столько горя испил, что и вспоминать не хочется. Трудно в нашей державе сиротам приходится, никто не заступится, руки не протянет. Всяк сам за себя, а когда ты мал и беззащитен, как прожить без опоры? Знал бы ты, сколько обид мне пришлось вынести!

    Говорил он искренне, с несомненной горечью, и тут ему нельзя было не поверить. Царь погрузился в воспоминания, сурово супился рыжеватыми бровями и беззвучно с кем-то разговаривал. Потом улыбнулся и примирительно сказал:

    -  Много я обид и притеснений вынес, а сердцем все равно не ожесточился. Нет у меня в душе против врагов и обидчиков злобы! Как Господь нас учил: «Простим должникам нашим».

    Искренность, с которой он все это говорил, меня почти с ним примирила. Быть беззащитным на Руси всегда было страшно, что же говорить о детях, не способных постоять за себя! Мне не пришлось испытать горького сиротства ни в семнадцатом, ни в двадцать первом веках, но мытарства будущего царя вызвали сочувствие.

    -  А я о твоей просьбе я помню, - добавил он, обезоруживающе улыбаясь, - как только смогу, так и распоряжусь, все получишь, будешь всем доволен!

    Я озадаченно посмотрел на него, не совсем понимая, что Самозванец имеет в виду. Ничего получать я не собирался, просил только распорядиться дать мне под команду взвод стрельцов. Он понял мое удивление по-своему:

    -  Сейчас никак не могу, пока не приму бармы и шапку, нужно быть осторожным.

Быстрый переход